Яблоко Богородичное,
Россия моя святая.
Прерывистое, мозаичное,
Звенящее в горле – Цветаева.
Грустно, не въехать, не выселиться.
Бездомность словарь меняет.
Глупо, когда на виселицу
Оплакивающий пеняет.
Облако Богородичное.
Павел ЕВСЮКОВ
Поэзия в России полтораста лет выполняла функцию экологическую. Человеку, применительно к истории, она и сегодня, когда поэтов больше, чем читателей, позволяет жить там, где нет возможности выжить.
Мать – Страсть – Русь, – эта автотриада составляет творческий модус Марины Цветаевой. Цветаева – явление чрезмерно, преувеличенно русское. Эта чрезмерность была такова, что даже Мандельштаму, Цветаеву любившему не только как коллегу, она показалась на каком-то этапе «лженародной». Цветаевский тип женщин Достоевский объяснял так: «…вся эта неестественность… до того обманывает природу, что в моменты сильнейшего грехопадения уживается с молитвами, молебнами, постами и проч.». Убеждённый европоцентрист, Мандельштам, конечно, понимал, что alter ego, тайная двойница Цветаевой – вовсе не декоративная Царь-девица и не высмотренная в толчее суриковского полотна Стрельчиха, но – очевидно – французская королева Мария-Антуанетта. Иностранка, поначалу шокировавшая двор Людовика XVI, она отдала за Францию жизнь и стала одним из её символов. Королева мелькнула в полудетских стихах Цветаевой, чтобы наглухо быть заслонённой иными символами безмерности-чрезмерности, и тем глуше, чем больше мистических аналогий проявлялось в судьбе.
Но иноземные аналогии ничего не меняют по существу. Цветаева, «заносчивой пятою амазоньей» вставшая на коллективную грудь поверженных апологетов, была и остаётся одним из самых непрочитанных, эстетически закрытых русских поэтов. И короткая романсово-парикмахерская мода на её лирику, и высшие оценки из уст Иосифа Бродского, и обилие безграмотных изданий, – всё лишь усиливает, но ничуть не опровергает этой закрытости и непрочтённости.
Продолжение темы на стр. 5