Это было удивительное новшество. Не знаю, как на материке, но у нас на далёком полуострове только и знали, что денно и нощно страстно делились впечатлениями о новой «Литературке», видя в ней нечто необычно живое, смелое. И это притом что тогда подписчиков было мало. Выяснилось, что почти никто не обращал внимания на то, что в прошлом году четырёхполосная «ЛГ» очень даже серьёзно рекламировала и толково объясняла (тогда в обиходе не было слова «реклама») суть и смысл необычного для советского читателя издания. Помнится, газета «Камчатский комсомолец» в начале следующего 1968 года выдала интересную информацию о том, что число подписчиков на «Литературную газету» выросло по сравнению с прошлым годом в пятнадцать раз.
К тому времени я уже печатался в «Известиях», «Комсомольской правде», «Советском спорте», «Медицинской газете», многих дальневосточных изданиях. Однако с января 1967 года я уже мечтал о «Литературной газете». И рискнул. Отправил на Цветной бульвар (там до 1982 года была редакция «Литературной газеты») первый материал. Жанр – нечто из «страниц дневника», или «записок врача». Сопроводил своими камчатскими рисунками. Никогда не забуду тот день: 8 октября 1968 года. Получил телеграмму от заведующего отделом писем Залмана Афраимовича Румера: «Ваш материал висит на доске лучших. Поздравляю». Меня удивило то, что телеграмму получил во вторник. Я знал, что газета выходит в среду. Оказывается, в редакцию доставляли целую охапку свежих газет на день раньше. С тех пор, сорок шесть лет назад, круто изменилась моя судьба. «Крутизна» эта до того оказалась действенной и ощутимой, что я вскоре вынужден был оставить практическую медицину. И, как говорится, на всю оставшуюся жизнь посвятил себя «Литературной газете».
Должен признаться, что задолго до августа 1991 года, то есть до путча, ставшего катализатором ускорения распада СССР, мы уже видели, как всё идёт к концу. Нетрудно было предвидеть многие потери. И среди них для меня была личная драма – «Литературная газета». Я знал, что хорошо знакомые мне литгазетовская особая острота, строгость, исследовательность, сатиричность, чувство такта не смогут выдержать конкуренцию с «горбачёвской гласностью», «свободой слова», которые с самого начала воспринимались как пошлость и вседозволенность. И в результате – если в 1989 году тираж газеты превышал шесть миллионов (по данным социологов, каждый номер читали четыре-пять человек), то в последующие годы это число уменьшилось в разы. Правда, так сказать, бывшая «Литературка» упорно держалась, продолжала выходить небольшими тиражами, имея в народе своих вечных читателей. Время от времени я публиковал уже не «те» материалы. «Те» выглядели бы слишком наивно и... невпопад с а-ля демократией. Печатал много книг и в них часто подчёркнуто вспоминал альма-матер, всегда называя её «родной газетой».
Уже в XXI веке, совершая путешествия по белу свету, в том числе и плавание на яхте «Киликия» по семи морям вокруг Европы и кругосветку на «Армении», регулярно печатал репортажи всё в той же «Литературке», которая, как и полвека назад, отличается своей принципиальностью. Так вот, худо-бедно, с божьей помощью, часто находясь вдали от дома, сохранял связи и контакты с дорогой моему сердцу газетой, где я долгие годы, кроме всего прочего, воспевал мою Армению.
И вот в Ереване из уст главного редактора «Литературной газеты» узнаю, что уже решено: регулярно будет выходить четырёхполосное приложение с гордым названием «Страна Наири» (так называлась книга гениального Егише Чаренца).
Не без радости и гордости хочу отметить, что армянские полосы в легендарной газете позволят после долгого перерыва открывать для многих тысяч русских и русскоязычных читателей новые армянские имена в литературе, а также узнавать новости о жизни и культуре Страны Наири. Я уверен, именно об этом мечтал незабвенный Чаренц.
Егише ЧАРЕНЦ
Я солнцем вскормленный язык моей Армении люблю,
Старинный саз, надрывный лад и горький плач его люблю.
Люблю цветов горячий плеск, пьяняще-тонкий запах роз,
И наирянок чуткий стан в обряде танца я люблю.
Люблю пронзительность небес, прозрачность слёзную озёр,
И солнце лета, и буран, ревущий лютым зверем с гор,
Огни задымленных лачуг и неприютность этих нор,
Тысячелетних городов заветный камень я люблю.
И где бы ни был – не забыть! – ни наших песен скорбный глас,
Ни древнего письма чекан, молитвой ставшего для нас.
Мне раны родины, как нож, терзают сердце – и не раз, –
Свой сиротливый Айастан я и в горниле бед люблю.
Для сердца, знавшего тоску, других легенд и сказок нет!
Умов, светлее, чем Кучак, Нарекаци, – для сердца нет!
Таких вершин, как Арарат, мир обойди, на свете нет!
Как недоступный славы путь я свой родной Масис люблю.
Перевод Ашота САГРАТЯНА