Мария Сафонова,
Дубна
28 мая.
Этот парень выглядит жутко. Не то чтобы совсем плохо, но я видала и получше. В конце концов, сломанный нос и рука – это не так уж и страшно. Просто у меня в палате обычно всегда только худые и лысые дети. Очень редко с ампутированными ногами или там… руками. Так что этот выглядел просто ужасно.
Этот лежал на диване и спал. Честно, я не видела, как его привезли. Но Аннушка сказала, что он грохнулся со скалы и всё вроде бы не так страшно. Аннушка любит говорить, что всё не так страшно, даже когда это выглядит совсем иначе.
Он, кстати, симпатичный. Лицо у него приятное. Ну, по крайней мере, тот кусок лица, который я вижу. У этого перетяжка на носу. Ну да, я его рассматривала. В конце концов, в больнице так мало моих ровесников, что просто невозможно упустить шанс посмотреть на такого.
29 мая.
Когда я появилась в палате, Этот сидел на своей кровати и увлечённо что-то писал в ноутбуке, покачивая головой в ритм песни, которая играла в его наушниках. Писал он только одной, здоровой рукой, поэтому получалось у него не очень ловко. И он постоянно чертыхался.
Я его позвала – он не откликнулся. Тогда я позвала громче. И ещё громче! Когда я прокричала: «Эй!» – он наконец-то снял наушники.
– Чего тебе? – спросил он, недружелюбно глядя на меня.
– Сними наушники – жизнь мимо проходит, – я скрестила руки на груди.
– Какая ж в больнице жизнь? – фыркнул Этот. Его взгляд смягчился, теперь он стал заинтересованным. – Еда три раза в день и полная апатия?
Я ничего не ответила.
1 июня.
Меня раздражают Ходоки. Из-за них ты просыпаешься ни свет ни заря, потому что кому-то нужно кого-то проведать и принести игрушки, фрукты или что-то там ещё. И ещё Аннушка бегает вокруг них, приносит какие-то документы и вечно суетится. В такие дни в палатах очень шумно. У Этого тоже есть свои Ходоки. Уставшая женщина и серьёзный мужчина. Они приходят уже второй раз за эти четыре дня. Настырные до ужаса.
А если честно, то я немного завидую. Я бы тоже хотела, чтобы Аннушка вокруг меня так бегала со своими бумажками, и чтобы мне тоже приносили что-то вкусное, и чтобы я сидела и довольно уминала груши, или мандарины, или что-то ещё, что всегда приносят Ходоки. Ходоки всегда разные, но почему-то приносят одно и то же.
Эх… Жалко, что я тут, а родители далеко. Я бы с удовольствием променяла крутую больницу у моря на какую-нибудь поменьше, только чтобы родители были рядом всегда, а не только в папин отпуск. Ну и ладно. Зато Этот дал мне немного мандаринов. Попросил, чтобы я не сидела с таким унылым лицом. Ну и не буду! Ну и пожалуйста!
2 июня.
Я привезла из столовки стакан с чаем. Я так гнала, что Аннушка в коридоре даже прокричала, что когда-нибудь отберёт у меня коляску. Не отберёт. Это же Аннушка.
Короче говоря, я привезла Этому стакан с чаем. Он вынул наушник из уха и взял стакан.
– Я польщён, – сказал Этот. – Очень мило с твоей стороны.
– Не преувеличивай, – заявила я. – Собирайся, пошли.
Этот деловито кивнул и засунул наушники в карман, но тут я его остановила:
– Да оставь свои проводки хоть на минуту! Погнали! Сейчас такое покажу!
Парень нахмурился, но телефон всё-таки оставил в палате.
В каждой больнице есть такое место, как это. Ну ладно, может, и не в каждой, но в нашей есть. Окно, из которого открывался невероятный вид на гору и на море. Этот долго смотрел вдаль, а потом сказал:
– Эх, сейчас бы на море. Тут такой ветер классный, можно было бы виндсёрфить.
– Ты умеешь? – я косо глянула на него. Он кивнул.
– Я всегда хотела научиться. Только не успела. Жаль.
– Всё впереди, – Этот повернулся и посмотрел на меня, широко улыбаясь. Я как-то очень уныло улыбнулась в ответ.
Он ведь правда не понимает. Это он через неделю выйдет отсюда и забудет про свои переломы. А я даже если когда-нибудь и выйду, то от коляски точно не оторвусь.
5 июня.
Я разрисовала Этому гипс. Пока разрисовывала, Этот что-то напевал. И я спросила:
– Слушай, а ты всегда ходишь в наушниках?
– Да.
– И что же, совсем-совсем ни с кем не разговариваешь?
– Совсем-совсем.
– Странный ты. У тебя весь мир перед глазами, разные люди, с кем угодно поговорить можешь. А ты всю жизнь в наушниках сидишь. Эх ты…
Этот немного сконфузился и замолчал. Он вообще сегодня был не очень многословен. Кажется, я его обидела. Но вообще и я тоже такой была. Не было надобности в общении, пока весь мир не ограничился четырьмя стенами и Аннушкой с её суетой и бумажками. Я теперь всей душой ненавижу наушники: если музыка и звучит, то пусть звучит для всего мира.
Теперь у Этого на гипсе нарисованы горы, и вроде бы он доволен.
7 июня.
Этот откуда-то достал какао. Наверное, Ходоки принесли.
– Обычно они перестают приходить, когда до выписки остаётся всего пара дней, – заметила я.
Этот только поморщился. Наверное, он подумал, что я так считаю, потому что у меня у самой нет Ходоков.
Мы добрались до окна и уселись пить какао. Этот постоянно что-то рассказывал, а я слушала. Из всего, что он говорил, я поняла только то, что у него не было близких друзей, да и далёких друзей особо не было. Поэтому он всегда путешествовал один. И в горы Этот полез только для того, чтобы снова не думать, какой он одинокий.
– А сейчас ты одинокий? – спросила я, щурясь от солнца.
– Нет вроде, – парень снова широко улыбнулся. – А ты? Как у тебя было всё там, снаружи?
– Да примерно так же, как и у тебя, – хмыкнула я. – Только без приключений.
Мы замолчали.
Обычно я много часов проводила у этого окна и, кроме него, ничего не видела. Но почему-то в этот вечер оно показалось мне огромным, как будто это и был весь мир.
10 июня.
Этот медленно начинает паковать вещи. Гипс скоро должны снять, а нос у него стал идеально ровным. Аннушка сказала, что сросся. И синяки все почти зажили. В общем, теперь могу твёрдо сказать: Этот в своём настоящем виде просто красавчик. Единственное, что напрягает, он постоянно спрашивает, не буду ли я скучать. Ясное дело, буду. Но ему об этом не скажу. Он сам всё понимает. Иначе бы не лез в душу с такими разговорами.
Сейчас сижу смотрю на собранные рюкзаки. Так устала улыбаться за сегодняшний день. Завтра новое обследование, а когда рядом ещё и пустая койка, становится совсем грустно.
11 июня.
Этого выписали. Не знаю, как теперь буду без его дурацких прозвищ. Так привыкла за эти две недели к этому громкому «Лысая!», что становится невыносимо тоскливо.
Замечаю, что Аннушка тревожнее с каждым днём. Интересно, с чего бы это? В больнице вроде ничего не меняется. Всё идёт своим чередом, и только Аннушка, посматривая на меня, нервно перебирает бумажки.
13 июня.
У меня появился Ходок! Этот приволок мне апельсины! Сказал, что, пока они с родителями будут жить здесь, он будет меня навещать. И будет делать это каждый день! Да я и не возражаю.
Сидим в моей палате, едим апельсины. Пахнет очень вкусно. Этот почти не носит с собой наушники. Не знаю почему, но меня это радует.
Аннушка всё ещё сама не своя. Смотрит на нас, глупо улыбается и постоянно шмыгает носом. Надо будет как-нибудь спросить, что с ней такое.
15 июня.
Произошло невероятное! Приехали родители! На месяц раньше положенного! Познакомила их с Этим. Мама была рада, кажется. Её вообще радует, когда я не одна.
Но что-то мне подсказывает, что рановато я радуюсь. И всё это: и родители, и Аннушка – это всё неспроста.
17 июня.
И я оказалась права.
Мы разговаривали с главврачом. Что-то пошло не так, и теперь мои шансы на спасение практически равны нулю. Не то чтобы я прямо-таки расстроилась, нет. Просто как-то странно осознавать, что всё… Счёт идёт на дни. Может, на недели.
Когда я всё рассказала Этому, он ничего не сказал. Просто достал из кармана свой плеер и протянул мне наушник. Мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, – проводок у наушников был слишком коротким. Этот был тёплым. И от него пахло летом. И горами.
Аннушка принесла торт, но я к нему даже не притронулась.
20 июня.
Сидеть в больнице становится абсолютно невыносимо. Серьёзно, меня всё начинает раздражать: чрезмерно заботливая Аннушка, главврач, который пытается подбодрить разговорами, что я ещё выберусь. Сказать, что я думаю? Если бы это была правда, то родители бы не приехали.
21 июня.
Мои Ходоки убедили главврача, что мне можно на пару часов покинуть отделение. Я сразу же схватила Этого за руку и попросила отвезти меня на море.
– Я очень хочу на море, – сказала я. – Пожалуйста, я очень хочу!
Странно, но он даже не возразил. И через час мы сидели на берегу моря. Пахло солью. Дул ветер. Волны шелестели. И Этот рассказывал, как он однажды уходил на виндсёрфе в море. Я его слушала и очень мало говорила в тот вечер, да мне и не хотелось особо. Этот хорошо меня понимал, поэтому, наверное, и продолжал травить байки. А я нелепо смеялась, смеялась и смеялась. Мне было хорошо. Лучше, чем за всю жизнь.
26 июня.
Тяжело держать в руках ручку. Я практически не встаю с постели. Этот крутится вокруг меня целыми днями. Наверное, как пелось в одной из его песен:
«Это конец, мой прекрасный друг?..»
1 июля.
Это Этот.
Она умерла три дня назад. В последние дни мы лежали рядом и слушали мой плеер. Она держала меня за руки, аккуратно прижималась ко мне, будто не хотела отпускать. Когда Аннушка выгнала меня из палаты, она заснула. И я всю ночь спал в коридоре. Пока я спал в коридоре, её сердце остановилось. Я не так долго знал Аннушку, но мне кажется, она никогда ещё так грустно не собирала документы.
Приехали её родители, собрали вещи. Мне казалось, я не очень нравлюсь её маме. Но когда она вручила мне эту тетрадь, в её глазах блестели слёзы. «Держи, – сказала она, – мне кажется, это должно быть у тебя».
И эта тетрадь теперь у меня. И я должен закончить её. Ведь так?..
Спасибо тебе огромное. Благодаря тебе я больше не буду одиноким. Даже в наушниках.