Как вы оцениваете события 91-го года тогда и сейчас в общественной и писательской жизни?
Александр ПРОХАНОВ:
– Я был идеологом путча, человеком, подписавшим «Слово к народу», и с тех пор ничего не изменилось. Я верю в правоту своих представлений, предположений, по-прежнему ненавижу убийц моей страны и всячески содействую возрождению государства Российского. Горбачёв затеял чудовищную перестройку, которая разрушила все основы существования советского государства, а Ельцин воспользовался этим и совершил государственный переворот. Перетянул на себя общесоюзные горбачёвские полномочия, а когда Горбачёв вернулся из Фороса, Ельцин их ему не передал. 91-й год внёс непреодолимый раскол и в писательскую среду. В советское время существовало либеральное, патриотическое и какое-то среднее крыло, которое было своеобразным конвергентом. А в 91-м году секира рассекла писателей на тех, кто поддержал переворот, и они впоследствии хорошо устроились, и те патриотические силы, которые подверглись остракизму и которых называли фашистами и красно-коричневыми. Раньше, в советское время, писательская среда была очень мощной, издавались книги, выплачивались приличные гонорары, а сейчас писатель влачит жалкое существование, он не имеет возможности прокормить себя своим трудом, писатели отодвинуты на обочину общественной жизни…
Андрей ВОРОНЦОВ:
– Моё отношение к тем событиям совершенно не поменялось со временем. Посмотрите на фотографии 1991 года, на бомжеватых прыщавых людей с плакатиками: «Союзу – нет, России – да!» Нет никаких сомнений, что это сумасшедшие или дебилы. Тогдашняя «гласность» была вовсе не свободой слова, а подменой свободы слова свободой пропаганды, причём односторонней. Все эти склоки на съездах народных депутатов, в ЦК КПСС, в Союзе писателей были, в сущности, лишь проекцией безобразных профсоюзных страстей в общегосударственном масштабе. Если бы свобода так же была нужна людям, как путёвки и квартиры, то они и за неё бились бы с пеной у рта. Однако большинству требовалась не свобода, а возможность поменьше работать и побольше жрать, как сказал один персонаж Андрея Тарковского. Поэтому так называемая парламентская, политическая жизнь и свобода слова вкупе с ней заведомо были обречены на отвратительный месткомовский ор и склоки. Никто не становился свободней, выходя с «застойного» профсоюзного собрания, где метались, мячиком отскакивая от стен, флюиды ненависти, только зверел. Свобода рвать и хватать есть предтеча всякого тоталитаризма. И вот спрашивается: что же мы могли получить, поменяв тоталитаризм парткома на тоталитаризм месткома? Россию 90-х годов с откровенным хамом и беспринципным приспособленцем во главе.
Ну а писателей тогда, говоря на нынешнем полукриминальном жаргоне, просто «опустили». В 80-е годы они вообще-то жили не тужили. На гонорар за напечатанный рассказ можно было существовать два месяца. На гонорар за книжку прозы – купить «жигуль» или кооперативную квартиру. А в 1992 году писателей без разбора политической принадлежности взяли и «раскулачили». Издательства мгновенно разорились без господдержки, а те, что остались на плаву, предлагали издавать книги за свой счёт. Вы бы издали, но выставленной астрономической суммы у вас, естественно, не было. Журналы по-прежнему выходили и принимали рассказы, но на теперешний гонорар не то что два месяца – неделю прожить было нельзя. Чтобы не голодать, следовало бы печататься каждый месяц, но не было ни столько рассказов у писателей, ни столько журналов в Москве. И вот тогда-то они поняли, что «грубая, примитивная» советская эпоха предоставляла гораздо больше возможностей для беззаботного существования так называемых эстетов, чем рыночная, «свободная», с её будто бы «неограниченными возможностями»! Но было поздно. Спасибо дебилам с плакатиками «Союзу – нет, России – да!».
Юнна МОРИЦ:
– Август 91-го года – зияющая бездна между «казалось» и «оказалось», где мало никому не покажется.
Есть у меня в книге «По закону – привет почтальону» акростихи, где по первым буквам строк читается «август»:
А вы, нехорошие дядьки, ужасно плохие на вид,
Всегда побеждаете в битвах под сильно вонючим ковром,
Где ваши валяются уши, глаза и другой неликвид, –
Умельцы такую харизму потом собирают ведром,
Сливают в портретную яму, вправляют в портретную раму,
Такую вот пишут Историю и делают нам Фукияму!..
Фукияма написал, что конец Истории наступил, он ошибся, ушибся о стену однополярного мира, стена оказалась дверью в кровавую бездну – между «казалось» и «оказалось».
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ:
– Не зря говорят, что нередко трагедия оборачивается под конец фарсом. Даже трудно себе представить, что эпоха кровавых революций, террора, войн, социальной перекройки великой России закончилась вот так – трясущимися руками Янаева и «Танцем маленьких лебедей» по всем телевизионным каналам. В те дни я не только метался между Манежем с танками и Белым домом, но и трижды перечитал «Слово к народу» – манифест «путчистов». И сразу понял: в Москве это не пройдёт. Столичная либеральная интеллигенция и значительная часть интеллигенции трудовой – движущая сила перестройки – не поверит в советскую реставрацию и не примет её. А дальше произошло то, что произошло: по рецепту Шигалева из «Бесов» Достоевского, ельцинисты «даровали» народу «право на бесчестье», началась Великая Криминальная Революция, остаточное дыхание которой (но немногим менее ядовитое) мы чувствуем на себе и сегодня.
Валерий ПОПОВ:
– В тот год я стал заместителем председателя Союза писателей Петербурга, и мне полагалась машина для поездок на работу. Сначала я обрадовался, но потом оказалось, что сначала она должна была забрать Витю Максимова, ещё одного заместителя, в Весёлом посёлке, потом ехать за мной в Купчино. Привилегия оказалась утомительной. Когда мы заявили о нашей политической независимости от власти – машину отменили. Горевал ли я? Не помню. Помню, что отлично писалось – события были порой ошеломляющие – и это вполне вписывалось в мой сатирический стиль. Закрылось замечательное издательство «Советский писатель» – такого теперь не будет уже никогда – там появился парикмахерский салон, потом – торговля стеклопакетами. Горький смех – это моя стихия. Написал повесть «Будни гарема», в которой отразились те события. Но оказалось, что печатать в Питере негде. Рванул в Москве – и там уже стало ясно, что прежней «медленной», философической, скучной литературы время прошло. Всё было на грани гибели, но я сумел совершить прыжок из социализма в капитализм, что-то там оставил, но многое здесь приобрёл. Я думаю так: любые эпохи – это наш хлеб, наш шанс, возможность сделать скачок. Все бурные события тех лет я описал, как их чувствовал и как хотел. Потерявшись, как и многие тогда, в Петербурге, я не упал духом, собрался и стал печататься в крупнейших московских издательствах – «Вагриус», «Эксмо», АСТ. И там напечатаны мои самые серьёзные вещи. Я не всегда в восторге от новых тенденций, но уж кичиться своей несовременностью, мне кажется, глупо.