Любимый миллионами людей русский Иванушка, «актёр с детским лицом» Михаил Иванович Кононов скончался 16 июля 2007 года в бедности и забвении. Последние годы его жизни омрачила личная трагедия, о которой с азартом трубили все жёлтые СМИ, делающие деньги на «клубничке», сразу после его смерти. Но нам остались более 60 замечательных киноролей Михаила Кононова в фильмах «Андрей Рублёв», «Начальник Чукотки», «В огне брода нет», «Начало», «Большая перемена», «В круге первом»… И вот теперь – его записки, впервые выходящие в свет. Артист вспоминает об учителях, коллегах и друзьях, делится размышлениями о жизни и смерти, о России и её судьбе. Сегодня «ЛГ» публикует отрывки из автобиографической повести Михаила Кононова «Прости, жизнь, и прощай», которая готовится к печати в издательстве «Вагриус».
РОДИВШИЙСЯ В РУБАШКЕ
Известный английский писатель Уильям Сомерсет Моэм несколько раз в той или иной форме прощался с прошлым. Для меня это повествование – попытка непредвзято разобраться, искренне и честно, в своей собственной душе. Пусть кто-то сочтёт мои мысли своего рода покаянием – или признанием в уважении к мужественным и талантливым людям, с которыми свели меня жизнь и работа в театре, кинематографе, в сельском быту.
…Родился я 25 апреля 1940 года в Москве. Моя мать, Мария Владимировна Миронова, как-то в разговоре с тёткой Верой поведала такую историю: сынуля счастливым должен быть в жизни – в рубашке родился. А уж какой горластый был! Врачи говорили, что крик лёгкие развивает. Пусть кричит.
А когда война с немцами началась, Мишутку своего отвезла под Тулу к родной сестре Настьке. А сама обратно в Москву вернулась. Потом слышит по радио: немцы как раз заняли ту местность. Уж и наревелась, а как только отступать начали, мигом за сыночком кинулась. Зима была, снега непролазно. Кое-как вывезла его на санках через сугробы.
Потом Настька, сестра-то, и рассказывает: «Твой сынулька криклив-криклив, а немцы как пришли в избу на ночлег, он возьми да замолчи, будто смекнул что. А фашисты что, заразы, делали: кто громко кричал из детишек, они его хвать за ногу да головушкой о печку, чтобы спать не мешал. Твой учуял, что ли, чего, как в рот воды набрал: ни гугу за всё время».
Мой дед по отцовской линии, Смирнов Михаил Иванович, был рачительным хозяином в деревне Ершово, что располагалась неподалёку от города исконных сапожников Кимры. Сердце моё замирало в первобытном восторге, когда пастухи пригоняли в деревню большое стадо.
На подворье у деда чего только не было: и куры, и индюки, и поросята, и утки с выводками, две коровы и лошадь. Зажиточным дед считался, да и дети вкалывали до седьмого пота. За солидной усадьбой располагался старый сад, в котором трудились неугомонные пчёлы. Немцы, слава богу, до этих мест не добрались.
Бабушка родила деду пятерых детей. После окончания войны не стало бабушки, а усадьбу деда через пять лет сожгли свои же, завистники. Дети помогли перебраться деду в город Кимры, где уже в деревянных избушках жили мои тётки.
Род Смирновых объединялся постепенно с семействами Кругловых и Ворониных. Так образовались родственные цепочки деревень – «гнездовья». Отца случайно записали под фамилией Кононов, видно, по кличке. У них в семье всегда были лошади, вот и прозвали их Коннычами. Так он и прошёл всю войну в армии Рокоссовского под этой фамилией.
На летние каникулы меня отправляли в семейство тётки Веры. Небольшого роста, хрупкая на вид, тётя Вера одна справлялась с большим хозяйством. Когда мне было тяжело, моя благодетельница говорила мне: «А ты вдохни воздуха поглубже, оно и полегчает».
Так и сегодня, когда встаёт какое-то непреодолимое препятствие на жизненном пути, я вдыхаю полной грудью живительный воздух, и вперёд!
У любимой тётки Веры я невольно перенял смирение, мужество и доброту, принял и понял таинство христианских обрядов. Она – моя добрая фея – поила меня парным молоком, баловала душистым мёдом в сотах.
С малых лет, окунувшись в девственную стихию природы, дремучих лесов, богатых разным зверьём и птицей, озёр, полных рыбы, я навсегда сохранил в сердце непередаваемое ощущение счастья от жизни на истинно священной земле, ещё не осквернённой цивилизацией.
Идиллия деревенского раздолья закончилась в Москве.
В ЩЕПКИНСКОМ УЧИЛИЩЕ И ПОСЛЕ НЕГО
…Напротив Малого театра располагался Центральный детский театр, в котором восходила звезда начинающего режиссёра Анатолия Эфроса. Он поставил в этом театре несколько нашумевших спектаклей и был приглашён на постановку пьесы Гердта и Львовского «Танцы на шоссе». <…>
В спектакле «Танцы на шоссе» помимо актёров старшего поколения были заняты Виталий Соломин и Олег Даль. У меня была, что называется, нулевая роль, полная интриг и невинных шалостей. Я буквально растворился в своём персонаже, искрящемся юмором и непосредственностью.
Репетиции проходили весело и непринуждённо. Молодёжи наверняка спектакль был бы по душе. Однако на генеральный прогон спектакля прибыл худсовет во главе с парторгом театра Евгением Матвеевым, и… спектакль был запрещён. Цензура в то время ещё свирепствовала. Нашли в постановке «проблему отцов и детей». Страна была стерильна: не было проституции, алкоголиков, воров и взяточников. Народ усердно вели к победе коммунизма.
Мне было очень жаль потерять своего персонажа, что я и высказал в резкой форме на одном банкете парторгу Матвееву. Он оказался очень обидчивым. И для меня это не прошло бесследно. Но я зла на него не затаил. Когда Евгений Матвеев в показательных киновыступлениях на стадионе упал с лошади, повредив позвоночник, я послал ему с нашим великолепным администратором Тылевичем для поддержания духа роман Ирвина Шоу «Молодые львы».
Бедный! Как мне было его жалко, когда после «бархатной демократической» революции, обливаясь слезами на телевизионном экране, он объяснял зрителям, как ошибался в коммунистических идеалах…
Работал я в театре без всяких выходных, а в праздничные дни игралось по два спектакля в день, да ещё практиковались выездные спектакли в какой-нибудь близлежащий городок. Тут в моей жизни появился ещё кинематограф.
…Испытывая ещё раз уже обнаруженную способность посылать на расстояние энергетику своего страстного желания, следующий лучик волшебства я направил на Тарковского. <…> Я был утверждён Тарковским на роль Фомы Неверующего без проб.
Просматривая свой альбом со старыми фотографиями, я нашёл фотографию из «Андрея Рублёва». В рясе и монашеской шапочке я был похож на самого режиссёра. Открытый взор, чуть оттопыренные уши, ранимость и неприкаянность напомнили мне фотографии Андрея в детстве.
Вокруг Тарковского собралась киногруппа из профессионалов высокого класса: оператор Вадим Юсов со своими неизменными помощниками, директор Тамара Огородникова, без энтузиазма которой вряд ли можно было вытянуть картину со сложными массовыми сценами и дальними экспедициями, и, конечно, художники-декораторы, они тщательно воплощали видения Андрея Тарковского.
Так, однажды вся группа проторчала на съёмочной площадке целый день, ожидая окончания художественного оформления обширного болотистого места. Зато кадры, снятые на натуре Вадимом Юсовым, достойны пера великих художников-живописцев.
Мне довелось увидеть построение кадра нашествия на город татаро-монголов. Это был дальний план. До моей сцены было ещё далеко, и я вертелся около камеры рядом с Тарковским, который, как полководец, через рупор подавал команды, разводя в кадре отряды и массовку. Юсов увидел меня, с сияющими глазами подозвал к камере и сказал: «Посмотри в глазок. Что в кадре?» Я увидел настоящую старинную крепостную стену, местами объятую огнём, готовый к бою народ и стремительно приближающуюся вражескую конницу. Всё было настолько живописно и правдиво, что потом я с нетерпением ждал просмотра отснятого материала. Надо внимательно смотреть и пересматривать художественную классику российского кинематографа, чтобы хотя бы понять, как низко и плоско просел перестроечный бездарный теле- и кинопроцесс. <…>
Тарковский долго рассказывал мне об особом значении в фильме роли Фомы Неверующего. Многое из его фантазий не вошло в фильм, но потрясающая внутренняя одержимость Тарковского меня покорила.
«Андрей Рублёв» стал классикой мирового кинематографа.
Мы с Тарковским часто встречались после окончания съёмок фильма. Заходили в гостеприимную квартиру оператора Вадима Ивановича Юсова, колобродили по ночной Москве. Привёл он меня как-то в квартиру неизвестной мне черноокой девицы. Я толком её и не разглядел: присев в кресло, проспал до утра. Андрей приглашал меня и в свою квартиру, рассказывал о будущих кинематографических планах, показывал эскизы.
После «Рублёва» он стал задирист. Поссорился с мирным и обаятельным Вадимом Юсовым, а потом и со мной из-за возникшего спора о его гениальности. Я не любил его злосчастное самоопределение собственной значимости, такое многих портило по-человечески…
«В ОГНЕ БРОДА НЕТ»
…Закончив озвучивание «Начальника Чукотки», я поднялся из подвального помещения на коридорную площадку киностудии и столкнулся с молодым человеком с умными глазами. Из-под тёмных густых бровей на меня смотрел, как я потом узнал, начинающий режиссёр Глеб Анатольевич Панфилов. Он сразу дал мне сценарий, сказав: потом поговорим. Ну бывает же такое: после прочтения сценария во мне появилось страстное желание работать с этим суровым на вид человеком. Сценарий явно был талантлив. В нём чувствовались душа и чёткая авторская мысль. Короче говоря, мы подружились с Глебом. Он показал мне в своём общежитии портрет мамы и небольшой эскизный рисунок героини.
Фильм «В огне брода нет» стал не только его дебютом в большом кино, но и дипломной работой, когда Глеб оканчивал Высшие режиссёрские курсы у прославленного постановщика фильма «Коммунист» Юлия Райзмана. Моя кандидатура была утверждена заочно…
Панфилову предстояло найти неказистую с виду актрису, способную психологически тонко пройти нелёгкий путь героини – Тани Тёткиной. От кого-то Глеб услышал о замечательной актрисе Театра юного зрителя – Инне Чуриковой. Он сходил на спектакль с участием Инны и пригласил её на «Ленфильм» для кинопроб. Я с Инной немного порепетировал роль, а потом Глеб сделал несколько кинопроб и в сражении с худсоветом отстоял её на роль Тани Тёткиной. Когда он позвонил мне в Москву, сообщив о победе Чуриковой, я невольно заплакал от радости.
Съёмки начались в славном городе Муроме. <…> Глеб Панфилов очень скрупулёзно работал на съёмках. <…> картина была снята, но попала на полку, хотя Панфилов выбросил сцену раскулачивания и предполагаемую гибель моего персонажа, которую случайно наблюдала героиня Инны Чуриковой.
У Глеба было в запасе несколько вариантов финала. В результате настоящая премьера состоялась в Венгрии…
Я редко употребляю высокие эпитеты, отдавая дань похвале. Очень мучаю себя какими-нибудь просчётами в некоторых сценах. Но об актрисе Инне Чуриковой могу смело сказать: Инна – великая актриса нашего времени, которой доступны острая сатира и великая трагедия человечества. Она по-настоящему эротична в спектакле Марка Захарова «Тиль», нежна и обаятельна в образе смертельно больной Сары в «Иванове». Прошу прощения за тем не менее уместную в этом случае сентиментальность, но при её выходе на сцену у меня замирает сердце от ожидания чего-то необычного и пронзительного. Я был несказанно рад союзу Панфилова и Чуриковой. Это редкий пример творческого содружества супругов в мировой практике.
Глеба Панфилова захлёстывала фантазия. У него было несколько проектов новых фильмов, но самым важным стал сценарий «Жанны д’Арк». Для меня предполагалась роль Короля. Чиновники решили, что этот фильм не ко времени. Панфилов со свойственной ему находчивостью поставил талантливую картину с символическим названием «Начало», где были фрагменты из «Жанны д’Арк», и щедро обозначил для меня в этой картине сразу четыре роли.
К сожалению, в подготовительном периоде картины «Начало» я был утверждён на несколько ролей в венгерской чудаковатой картине, съёмки которой затянулись на несколько месяцев, и смог сыграть у Панфилова только две роли. Вторая роль – Юродивого при сцене сожжения Жанны – мне очень дорога. Глеб Панфилов умеет скупыми средствами создать точную атмосферу сцены.
Так мой Юродивый и стал той небольшой деталькой, подчёркивающей ужас, содеянный жестокими и убогими людьми.
ВИКТОР АСТАФЬЕВ
С небольшим рассказом Астафьева я познакомился, снимаясь в фильме украинского дипломника «Мать и сын». Роль матери играла фонтанирующая темпераментом и неугомонным весельем актриса Майя Булгакова. Дипломник, конечно, получил за эту короткометражку отличную оценку, а я взялся за чтение произведений Виктора Астафьева.
Мне очень нравился образ охотника Акима в захватывающей повести «Царь-рыба». Вызвали меня на «Ленфильм» к известному режиссёру, поставившему все фильмы с красавицей Чурсиной. Зрителю он знаком по фильмам «Полосатый рейс», «Донская повесть», «Виринея», «Любовь Яровая». С актрисой Чурсиной режиссёр Владимир Фетин к этому времени расстался, сделав из неё звезду экрана. Фетин был мужественным человеком, в своё время служил в разведке, но отличался упрямым нравом. Взбрело ему в голову сделать «Таёжную повесть» двухсерийной картиной, хотя материал на две серии явно не тянул. По этому поводу, да и по моментам более смелым, у меня с ним всё время возникали резкие споры. Был я утверждён по желанию самого писателя Астафьева. Он стал свидетелем моих ссор с режиссёром и, когда посмотрел картину, сообщил мне, что я был прав в отстаивании своих замечаний по съёмкам, но… было уже поздно. Картина вышла на экраны.
…В кино с героем могут происходить всякие неожиданности. В сценарии, например, с вертолёта Акиму спускают записку, в которой сообщается о том, что их координаты отмечены и чтобы он ждал самолёт. Во время съёмок эту сцену снимали с дальней точки. Чтобы добраться до голой горной плешки, нужно было, утопая по пояс в снегу, лезть до отметки приземления вертолёта метров пятьсот (сесть при большом ветре на совершенно гладкий выступ вертолёт не мог), ухитриться оторвать от спущенной верёвочки послание и вернуться обратно. В картине порой такой эпизод длится доли секунды. И вот я, где ползком, где – проваливаясь в снег, карабкался к этой клятой плешке. Постараться приползти нужно было, пока не появится вертолёт. Долго висеть при сильном ветре над этой точкой он бы не смог. Добрался.
Плешка будто отполирована. Дождался вертолёта, оторвал записку. От вертолёта на плешку сыпались какие-то искры и, ударяясь о скалу вокруг меня, рассыпались бенгальскими огнями. Ну, слава богу, и на этот раз я благополучно выполнил задачу и еле-еле притащился к базе. Тут же ребята-осветители, увидев, что я превратился в сосульку, притащили меня в свой камерваген, дали стакан водки и бутерброд с котлетой. Всё это с благодарностью приняв, я впал в долгий сон. Потом вспоминал россыпи огней вокруг меня – красиво было, вероятно, со стороны.
Красота спасёт мир! А кто будет спасать красоту природы, породившую нас? Вот такие писатели, душой чувствующие чудо жизни, как сибирский хранитель тайн мироздания Виктор Астафьев. С каким упоением водил он меня по своей родовой деревеньке Овсянке! Бывал я у него в гостях и в Волгограде, и в Иркутске, и в Красноярске, слушая рассказы о полной бесхозяйственности и небрежном отношении к экологии правителей этих заповедных красот Земли, по которой придётся ходить их детям и внукам…
Публикацию подготовила