Я забираю крик обратно
В моей записной книжке ноября 66-го года: «Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..» Три крика... Сегодня март 2009-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь...
Он точно слышал.
Он просто понял – от какого идиота... Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
Я бы прохладу летом не включил.
Не знал компьютера.
И не узнал свободы.
И не увидел проводы трёх пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочёл бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочёл...
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью...
Кто виноват, что всё так дорого?
За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь.
Отели, яхты, переполненные магазины.
Автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова – как бы увидел, если бы не постарел?
Я много дал. Я дорого купил.
Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами.
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране.
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушёл из ежедневного употребления, из популярности.
Я отдал всё, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных...
Пришёл, увидел, посмотрел...
А этот вопль: «Я не хочу быть стариком»?!
Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарства. Отсиди за анекдот...
Ты был на минном поле. Ты проскочил. Всё позади.
О Господи! Прости. На самом деле извини.
Я серьёзно – прости!
Я забираю крик обратно.
Я прошу там, наверху, не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда!
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел...
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: «Я не хочу быть стариком!»
Т-с-с... Успокойся. И не надо.
Кто это?!
Кто-то тебе звонит и грубо сразу:
– Кто это?
Как только ты ему так же:
– А это кто?..
Он пропадает.
Видишь, он знать хочет, а отвечать боится…
Ты сам кто…
Кто сам – я спрашиваю?!
Я тебя, мерзота, знать хочу…
И всё! И молчи!
Я бы тебе сказал – кто я!
Но у тебя жизни не хватит слушать…
Кто это?!
Умрёшь, если я отвечу!
Землю грызть будешь!
Предки твои перевернутся, дети перестанут расти, жена опухнет.
Это если только я скажу – кто я!
А если покажу…
Все умрёте!
А ты правильно струсил!
Потому что – кто ты?
Я спросил:
– А это кто? Кто это? – запытав я.
Честно! Без подвоха! Без булды, без юмора.
Просто с отвращением осведомился:
– Кто ты? Кто?
И ты пропал. Ты сгинул. Ты рухнул в канализацию. Для тебя это вопрос непереносимый. У тебя на него нет ответа. От каждого, кто честно спросит: – А ты кто? Кто ты? – ты тикать. Ты положил на свою жизнь трубку. Ты дал отбой!
Потому что нет у тебя для нас ответа!
Вот какой это вопрос!
Явление
И он стал являться ей во сне.
Она раньше шла спать с удовольствием, потом её стало раздражать.
– Как вы смеете в таком виде…
– А что я говорю, что я говорю?
– Всё равно не смейте. Это отвратительно – и то, что вы говорите, и то, что делаете. А я считала вас порядочным человеком.
– Но послушайте…
– Извините, я считала вас умным.
– Ну хотя бы пример.
– Бросьте! Какая женщина сумеет это повторить. Я даже таких слов не знаю. Я прошу вас быть сдержанным. Я всегда шла спать с удовольствием. Сейчас – как на плаху. Эти требования, эти приставания. Какой-то шантаж. Вы претендуете на общие воспоминания.
– Я завтра всё расскажу.
– Что вы хотите рассказать? Кому? Вы просто сошли с ума. Два раза душили.
– За что я вас душил?
– За что мужчина душит женщину. Я не могла понять, что вы хотели, а вы не могли объяснить. И за горло, и за нос. Где вы этому научились? Садист.
– И что, у вас синяки?
– Конечно… Вот… Вот…
– Ужас… Простите – это я?
– А кто же? Вы думаете, я себя сама избиваю? Я сколько раз вам говорила, мы всё можем решить мирно. Но вы отвратительны, вам нужно крови, пыток. Где вы родились?
– Я прошёл войну.
– А я вас почти любила, но после этих грязных предложений… У вас действительно было столько женщин?
– А что я говорил?
– Ну где-то 300–350.
– Да. Ну, может быть, наоборот – 350–300.
– Я прошу вас, больше не появляйтесь.
– А вы не могли бы ложиться позже и сильно уставать перед сном. Чтоб сон был крепче. Примите снотворное.
– Я уже приняла.
– Ну?
– В ту ночь вы были чудовищны. Вы привели какую-то девку, голую, грязную, в плаще. Завалили рядом со мной. На плащ-палатке. И оба орали такие мерзости. Потом душили меня вдвоём.
– Простите, у неё была татуировка на ягодице?
– Да!
– Вот сволочь… Из медсанбата. Вернулась. Я её найду… Я знаю, где она прячется, наркоманка проклятая. Простите, видимо, я стараюсь отвлечься.
– Нельзя ли приходить в другой дом?
– Поверьте, если бы это зависело от меня…
– А откуда у вас эти плётки?
– Да это я… Там один тип мне одолжил. Я ему верну… Не волнуйтесь. Простите, а если нам лечь вместе?
– Я думала об этом. Ну вы хотя бы пригласите на ужин. Мы же не животные.
– Хорошо, я продам эти плётки и всё устрою. Без меня не ложитесь.
– А вы примете ванну?
– У вас?
– У меня???
– У меня нет.
– А почему вы два слова скажете и сразу начинаете душить?
– Да… Это… Так…
– Что?
– Да просто руки у меня сильные, а мозгов нет.
– А что у вас с плечом?
– Рикошетом осколок. Шрам, а так ничего.
– Ну посмотрите, вы же днём нормальный человек.
– Да это я… Я вообще нормальный. Спите, не бойтесь. Я буду рядом. В случае чего, просыпайтесь и по морде меня!
– От вас к вам?
– Да… И я вас спасу.
– А почему вы появляетесь во сне?
– Днём я выгляжу неважно: эти шрамы, грязь. Вы ж видите, какая жизнь. Но вы не бойтесь. Я буду рядом. Я его… То есть я себя… прибью первым. Спите спокойно.
Между морем и голосом
Текст был написан ещё к 60-летию Михаила Михайловича Жванецкого и тогда же прочитан на его юбилейном вечере. С тех пор многое изменилось, но только не мой восторг перед этим божественным чувством русского языка…
КАК? ВЫ НЕ БЫВАЛИ НА БАГАМАХ? НУ, ГРУБО ГОВОРЯ, НЕ БЫВАЛ...
Зато я был в Пярну летом восемьдесят второго года.
Пять пополудни; плотная толпа полуголых людей обоего пола, стянутых, как магнитом, со всего пляжа к кассетнику на песке. Внутрь не пробиться. Можно только всунуть ухо между чужих подмышек и замереть там в попытке расслышать текст.
И ЧТО СМЕШНО? МИНИСТР МЯСНОЙ И МОЛОЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЕСТЬ И ОЧЕНЬ ХОРОШО ВЫГЛЯДИТ.
В море не идёт никто. Одинокий мужчина средних лет, плещущийся там с утра, не в счёт: он либо глухой, либо уже спятил. А мы, нормальные люди обоего пола, заворожённые ритмичным течением смешной русской речи, остаёмся стоять, сидеть и лежать на песке в ожидании теплового удара, боясь только одного: пропустить поворот мысли, образующий репризу.
И КОРАБЛЬ ПОД МОИМ КОМАНДОВАНИЕМ НЕ ВЫЙДЕТ В НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ... ИЗ НАШИХ НЕ ВЫЙДЕТ!
Кто это? Как фамилия?
Объём талии, рука с рукописью на отлёте и клубящийся лукавством глаз – эти подробности обнаружились позже, а тогда, в восемьдесят втором, – только голос, только ритм; это невозможное уплотнение языка, с пропусками очевидного, с синкопами в самых неожиданных местах...
И ВЪЕХАТЬ НА РЫНОК И ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ СПРОСИТЬ: СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?
Они столько лет просили, чтобы писатели были ближе к народу, и вот, кажется, допросились: этот, из кассетника, был ближе некуда. Он был внутри народа. Меченый атом эпохи, он, хохоча и рыдая, метался по общей траектории.
И НАМ, СТОЯЩИМ ТУТ ЖЕ, ЗА ЗАБОРОМ...
Человек из кассетника говорил «мы» – он имел на это право, ибо нашёл слова для того, что мы выражали жестами. Обидно было слушать его в одиночестве – не хватало детонации; славно было слушать его в раскалённый день, будучи плотно зажатым среди своего народа.
Народа, выбирающего в жару, между морем и голосом из кассетника, – голос!
Пляж в Пярну летом восемьдесят второго года – место и время самого потрясающего успеха, который я когда-либо видел своими глазами...
Кто останется в лавке
В конце застойных восьмидесятых автор этих строк вовсю трудился членом бюро Всероссийского театрального общества. И решили мы как-то устроить в Доме актёра имени А.А. Яблочкиной (ещё в старом, на улице Горького) творческий вечер молодого, сорока шести- или семилетнего тогда, писателя-сатирика Михаила Жванецкого. Мероприятие проводилось, как и всё в этом доме, на общественных началах, то есть даром. Так что сатирик поначалу слегка кочевряжился. Но когда мы, устроители, заметили, что с Утёсовым вопрос уже утрясён, молодое дарование взбодрилось и работа по проведению вечера закипела.
В мою обязанность входило: доставить Утёсова на мероприятие, после оного отвезти его домой на Каретный, 5/10, плюс обеспечить последнего боржоми, что я и выполнил. За два часа до начала вечера мы с Леонидом Осиповичем мирно беседовали в грим-уборной, попивая лечебную водичку. Стакан в руке легендарного певца старчески приплясывал.
Потом он вышел на сцену, чтобы приветствовать земляка юмориста, и рука его уверенно держала микрофон, как шахтёр отбойный молоток. Дальше я, прошу прощения, буду цитировать собственный дневник, потому что на память надежды никакой. Да и то сказать, дело ведь происходило не только в прошлом веке, но и в прошлом тысячелетии.
– Я здесь по поручению всех одесских хохмопромышленников! – Зал хохотнул. – Ну что вам сказать, друзья? Конечно, спасибо прежде всего Рае и Мане (подразумевались родители Жванецкого – Раиса Яковлевна и Эммануил Моисеевич. – М.З.) за то, что они воспитали такого замечательного сына. Одессе моей родной спасибо. Ведь ни один другой город Союза (не в обиду им будет сказано) не способен производить юмористов такого класса и калибра. Когда у меня однажды Аркаша Райкин поинтересовался «насчёт Жванецкого», я ему как на духу сказал: «Согласится он с тобой работать – значит тебе повезло». Получается так, что и нас с Аркашей надо благодарить за то, что в своё время Мише поспешествовали? Да нет, конечно. Жванецкий, как тот стебель, что асфальт пробивает, к солнцу стремясь, – безо всякой поддержки стал бы тем, кто он есть сегодня. Потому что – талант. И этим всё сказано.
Мишу я знаю не с пелёнок, конечно, но душевно дружим мы с ним очень давно. И за это время я ни разу в нём не разочаровался. И вот тут уже – ему спасибо. Я вам так скажу, друзья: у меня есть на кого «оставить одесскую лавку».
Зал после этих слов Утёсова громоподобно треснул бурными и продолжительными. А когда на сцену бочком выкатился радостный Жванецкий и они с мэтром советской эстрады обнялись, все встали и устроили одесситам овацию. Вот те объятия я буду помнить без всякого дневника. Потому что такое не забывается.
, полковник в отставке