Классику белорусской литературы Владимиру Семёновичу Короткевичу 26 ноября исполнилось бы 80 лет. Поэт, прозаик, драматург, публицист, переводчик, киносценарист – вот диапазон проявления его таланта. Лауреат Литературной премии имени И. Мележа (за роман «Нельзя забыть») и Государственной премии Беларуси имени Я. Коласа (за роман «Чёрный замок Ольшанский»). Белорусской классикой считаются романы «Дикая охота короля Стаха», «Христос приземлился в Городне», «Колосья под серпом твоим» и другие. Событиями в литературной жизни Беларуси стали его поэтические книги «Материнская душа», «Вечерние паруса», «Моя Илиада», «Был. Есть. Буду»...
Родился Владимир Семёнович в Орше Витебской области. Окончил филологический факультет Киевского университета имени Шевченко, Высшие литературные и Высшие сценарные курсы в Москве.
Умер 25 июля 1984 года.
Отечество
Догорел за домом небосклон,
И луна меж облаков плывёт.
Выйду в май, – как будто в давний сон
Детство босоногое зовёт.
Дымная, студёная роса,
Тёмные в траве за следом след.
А такого рослого овса
Я уже не видел много лет.
И кусты повисли, как поветь,
Светлячки мерцают всё светлей.
Перед тем, как в лозах звонко петь,
Горло прочищает соловей.
Ластится трава у самых ног.
Пойма вся из звёздного огня...
Чуть заметный, грустный холодок
Юности, ушедшей от меня.
Гнаться ли теперь за ней вослед? –
Хоть поймаешь – всё равно обман.
Где любовь уже ушедших лет –
Вёсен тех сиреневый туман?
Даже сожаленье – где оно?
Исчезает в радостную синь.
(Так теряет запах пред весной
Стеблями иссохшими полынь.)
Плещется река, себя тая.
О, как хорошо на свете жить!
Ряска – иль русалки чешуя? –
В лунном блеске на воде скользит.
А вокруг – травы росистый рай
И берёзок белая семья...
Мой волшебный белорусский край,
Родина пресветлая моя!
На начало «Колосьев под серпом твоим... » 
Счастливый полнотою зрелой силы,
Я вдохновеньем прогоняю сон.
Далёк от колыбели и могилы,
Но ближе к вечной мудрости времён.
Дни, как века, почти не знают меры,
И сила тоже требует своё...
Топор кладу у древа мудрой веры,
Чтоб на рассвете ощутить её.
Пусть долгий путь ты и не дашь мне, доля,
Всё сделаю, а дней замедлю бег.
Потом спокойно лягу я, как поле,
Под чистый и холодный скорбный снег.
Дерево на Чатырдаге
Василю Быкову
Буран над утёсами чёрными
На мёртвых травах играет,
А ниже, как в прорве – море...
Без дна, без конца, без края.
Там гравий ещё под прибоем,
Гудят там влюблённо пчёлы,
А здесь, где над мокрым воем
Туманов скитальческих орды,
Где в пекле всё мраком проверено,
Где ветер поёт погребально –
Растёт корявое дерево, –
Грозой обожглось недавно.
Стоит и в цветение верит –
Одно против стуж и обвалов, –
Смерть прячет в туманах серых,
А жизнь – лишь корнями в скалах.
***
Михасю Стрельцову
Всё то, что было, душу беспокоя,
В лесу забуду, где одно и то ж...
Как спорый дождик, облетает хвоя,
И шум её порывистый, как дождь.
На елях шишки бронзовеют чинно,
А на берёзах осень вновь лежит...
Сестра моя бездольная, осина,
Последнею листвою не дрожи.
Листвы так мало, только надо верить
В жизнь на весеннем солнечном ветру,
Услышав – даже близко – равномерный
Звук топора в седеющем бору.***
Месяц уснул на трубе сонной хаты,
Спят отраженья на струях воды.
Снова деревья в сияющих латах,
Как сторожа, охраняют сады.
Гляну я в поле из-под ладони –
Пламя бушует за близкою тьмой.
Кони ночлежные, алые кони
Лунные искры щиплют с травой.
Всем хорошо. А моя белоснежка
Полем не выйдет у лозняка,
Не прибежит озорно или дерзко,
Бульбину не покачает в руках.
Не прибежит одарить меня взглядом,
Сесть, чтоб спиною почувствовать стог,
Не позовёт, чтобы сел с нею рядом
И от беды неизвестной берёг.
И не прикроют очей её сонных
Руки мои, как тогда, как тогда...
Очень далёкие перегоны,
Очень медленные поезда.
***
И прощай! Не надо сожалений.
Что мне в них, когда себя таим?!
Светит же любви твоей смиренье
Лунным светом, – значит, не своим.
Руки у тебя – из давней сказки,
Только доброта – не для меня.
Что мне в солнце, коль оно без ласки?!
Что в устах твоих мне – без огня?!
***
Строка бесспорна и беспечна,
Тому, кто слаб, она – как щит...
Не исчезать поэтам вечно, –
Их песня вечная хранит.
Когда я из юдоли горя
Уйду, не кончив лучший сказ, –
Мир повторит меня в просторе,
Как повторял уже не раз.
Как звёзды, реки и озёра, –
Те, что я в вечность заберу.
Мир повторит
Меня в просторе...
Ну а не мир, так Беларусь.
Мне – хватит...
***
Был. Есть. Буду.
Ибо я, словно проклят когда-то,
Живу бездонной тревогой,
Ибо сердце моё распято
За все миллиарды двуногих.
За всех, кто землю на борозды пашет,
Кто в горячем аду металла,
За всех, кто сражался с горем нашим,
За всех, кто живёт и кого не стало.
За всех, кто лишь кровью своей про невзгоды
Пишет. А рабство души для кого – не дорога.
Кто за край свой родной и за все народы
Восстанет даже на Бога.
За всех, кто в пламени сёл сгорели,
Презирая и боли свои, и страхи.
За всех, кто бесстрашием в небо смотрели
С баррикады,
Из пущи
И с плахи.
Кто со смертью беседует с глазу на глаз,
С её улыбкой приветливо-льстивой,
И всё ж презирая безверия наглость,
Храм воздвигает счастливый.
А когда он гордо сверкнёт в зените
И сиянием сбудется общая радость,
Вы с распятого сердца каплю возьмите.
Последнюю.
Больше не надо.
И пускай она скромно в сторонке где-то
Догорает, как будто заживо,
На граните любови,
На граните рассвета,
На граните величия вашего.
***
Николаю Гринчику
По-над шустрою Щарой,
по-над щедрою Щарой.
По-над струями красными,
по-над рыжей травой
Плачут чёрные тени на фоне пожаров,
Молит чибис о капле воды дождевой.
Майский день, засыпая, видит сны на рассвете.
И в тиши чёрной тенью на ленте зари
Молят чибисы, белые в сумрачном свете,
Плачем думают с небом себя помирить.
Поплавки наши в зарево вдруг отплывают,
И во мгле той, что кончится всё-таки днём,
Верить можно в зарю, в свет,
что нас ожидает,
Даже там, за последним дубовым крестом.
Можно верить. А жить?
Жить-то как там, дружище,
Если знать даже там, что под ветром бежит
Эта рожь... И что роза краснее и чище...
Всё без нас... Щара... Чибисов эхо звучит...
Нет! О нет! Сбыть всё ангельство,
стать человеком
И страдать долго муками нынче живых,
Только б в майском рассвете меж нами и веком
Над притихшею Щарой плеск весёлый не стих.
Сыт я был бы лишь воздухом этим душистым,
Был бы пьян от прозрачной росинки одной,
Всех любил бы и вымолил людям и птицам
Просветленье, прощенье, любовь и покой.
Штиль
Какая красота! – Уснуть не смею.
А тишина! – Воды не слышно тут.
И паруса, обвисшие на реях,
Как бы во сне, не вздрогнут, не дохнут.
Здесь, меж небесной и морской отвагой,
Корабль к оцепенелости привык,
Орёл на мёртвых рёбрах Аюдага,
Как жало, солнцу высунул язык.
Мне б плыть по рекам, чтобы всё, как внове,
Хотя б на миг родной услышать звон:
Отчизны клич, клич бури, клич любови,
Которым чужды штиль и мёртвый сон.
***
В моей Отчизне вековечной клёны
Неслышно начинают облетать
На рыжую траву, на мох зелёный,
На изгородь, на тихий пруд, на гать.
Земля глядит озёрами-глазами
На ясный свет, что стынет в красоте.
Так чисто, будто все просторы сами
Умылись светом... Тихо чистоте.
Извечная моя! В студёных росах,
Как год, как миллионы лет тому,
Летит по ветру рыжекосо осень,
А в жёлтой грусти много трудных дум.
В губах застыл горчичный вкус рябины, –
Целую гроздь, холодную, как лёд...
О вы, что будете идти с любимой
Под теми ж клёнами в далёкий год,
Поймёте ли, что здесь и мы любили?
Исчезли, но исчезнете и вы...
Лишь вечен край, где всё ж однажды были,
И вечен лист на зелени травы.
Поймёте ль вы, что здесь такие клёны
В тысячелетьях будут облетать
На рыжую траву, на мох зелёный,
На изгородь, на тихий пруд, на гать.
И здесь не зря осинник так трепещет,
Что листьями касается земли
И шорохом подсказывает вещим,
Чтоб Родину любовью берегли.
Перевод