ЛИТРЕЗЕРВ 
, 24 года, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
обложка
ну да, ну да, совсем не ближний свет,
но мы готовы – поголовно – ехать.
нам предложили сказочный офсет,
где трын-трава и лист белее снега.
упасть-отжаться. и трамвай придёт,
поскрипывая чреслами вставными,
мы так попали в этот переплёт,
что стали до бессмертья прописными.
что будет дальше? лесополоса,
поля, луга, бескрайние просторы?
как много нужно будет рассказать,
чтоб стать потом зачитанным до корок:
что мне надеть, что плакать невтерпёж,
что ни за что не пробивать билета.
а ты меня услышишь и поймёшь,
и, боже мой, благодарю за это.
угольный набросок
в детстве ставили в угол и говорили: думай,
где ты была неправа, не включила собачку.
я любовалась обоями, мамин смакуя юмор
и вынося резюме, что буду теперь иначе.
буду не врать, не брать, не наносить обиды,
то есть все те неправильные глаголы, что
затвердили в школе больше для вида,
чем для себя, и что же из этого вышло,
где же ундины, где принцы, где мрамор каррарский,
где неминуемость счастья как злого укола?
чтобы «не бойтесь–любите!» стучало указкой,
ставило в угол, как мама меня после школы.
вот я стою. эта девочка, та, на платформе,
та, что смеётся и машет кому-то протяжно,
сколько воды утекло, а она в той же форме,
с той же осанкой такой угловато-лебяжьей.
как бы хотелось схватить её крепко за руку –
твой уготованный угол – твоя перспектива.
думай сейчас, как любить, только это – наука,
я не сержусь уже, я тебе всё простила.
лотова жена
этот режущий свет и вишнёвая горечь потухнут –
ничего не случилось, просто будние дни наступили.
злые осы июля летали на спящую кухню,
и садились на стол, и варенье вишнёвое пили.
...я же знаю, как ты любишь пенки в фарфоровой кружке,
твои ссадины, йод на коленках, зелёнку на пальцах,
как боишься злых стражей июля, которые кружат
над пунцовыми вишнями разные раз-два-три вальсы.
мне так жалко, что ты уезжаешь на август на море
к семенящим испуганным крабам и вёсельным лодкам,
мне останутся вишни и книжки, немому немое,
как безмолвное горе – жене уходящего лота.
это наше последнее утро. убитые осы,
как горячие кляксы на старой клеёночной гжели,
электричка гудит, и в глазах моих злых и раскосых
не найти твоего ускользнувшего отражения.