Один из самых глубоких лириков второй половины ХХ столетия, кровный наследник классической поэзии Владимир Соколов знал цену себе и своему творчеству. «Двух станов не боец…» (А.К. Толстой), обозначенный критикой как родоначальник тихой лирики, он оказался человеком большого мужества. Именно он (а не поэты-эстрадники) дал самую точную характеристику прошедшему столетию в стихотворении «Я устал от двадцатого века…». Это его упрекали бывшие друзья в отступлении от патриотизма, хотя такого естественного родинолюбца, как он, трудно было сыскать. Написанные в зрелости строки «Хотел бы я долгие годы // На родине милой прожить…» подтвердились всей оставшейся жизнью, честной и благородной. И лира его за годы безвременья не издала ни одного неверного звука.
Наша дружба, продлившаяся тридцать лет, ничем не была омрачена. Я был счастлив тем, что удалось напечатать в «Москве» отклонённую другими литературными изданиями поэму «Сюжет» (Госпремия СССР, 1983 г.) – хрустальное чувство непреходящей любви к необыкновенной женщине, следом «Александровский сад» – поэму-элегию, где уже явственно, по-бетховенски, звучит музыка любви к Москве и Родине. Вскоре был подписан договор на поэму «Алиби», но началась перестройка…
Разбирая архив, я неожиданно для себя обнаружил пожелтевшие страницы моей беседы с мастером. Мне показалось, что сказанное им нравственно близко нам сегодня.
– Писатели часто говорят о родных корнях, о земле, воспитавшей их, но застенчиво вспоминают о конкретных истоках – своих родителях, о нравственном влиянии их, о воспитании чувств. Какие моральные ценности вы, Владимир Николаевич, унаследовали от своих родителей?
– Прежде всего я получил от них качество, с которым трудно бороться, – доброту. Я, впрочем, часто испытываю в последнее время и некоторые отрицательные её последствия. Но нередко и положительные, потому что вдруг появляются люди, о которых забыл и которые напоминают тебе о том, что ты когда-то для них сделал, и сделал, с твоей точки зрения, в общем, незначительное, а в их жизни это было моментом очень серьёзным. Но вместе с тем и сам иногда оказываешься в такой ситуации, когда чувствуешь: шутка о том, что ни одно доброе дело безнаказанным не остаётся, внезапно подтверждается… Мужество – вот что я могу ещё назвать в числе моральных ценностей, приобретённых от моих родителей, очевидно, ещё тогда, когда я не осознавал себя человеком. Мужество и в смысле ответственности за свои поступки, и мужество сопротивления и отстаивания…
– Отстаивания каких-то качеств, которые уже заложены внутри самого себя с детства?
– Когда говоришь, что ты не лишён мужества, то вроде бы сам себя хвалишь. А ведь речь идёт о ценностях, так? Мужество и доброта – это, конечно, моральные ценности. Мне приходилось переживать за отца. У него была непростая жизнь. Приходилось носить ему передачи. Приходилось его снова видеть «на коне» – опять начальником крупных строительств. Но я никогда не видел, чтобы он терялся в таких ситуациях. Он даже иногда предпочитал начать всё сначала. А от матери я получил любовь к поэзии и, скажем, уверенность в том, что я поэт. Потому что очень важно, как в детстве и особенно в юности старшие в семье встречают твоё раннее самосознание: кем ты будешь, кем ты хочешь быть. Отец был строителем. Очень талантливым. Он мог меня уговаривать, чтобы я обязательно пошёл по его пути. Но и не настаивал на том, чтобы я не шёл иным путём. Ему понравилось, когда я хотел поступить в военно-морское подготовительное училище в 1944 году, в 16 лет. Он тогда воевал на Северном фронте. Но не удивился тому, что я из Ленинграда (в училище не поступил) привёз тетрадку со стихами. Я ему эти стихи показал, когда он приехал в отпуск на две недели в Москву. А мать меня просто поддерживала. Когда я прогулял почти весь месяц в девятом классе, её вызвали в школу. Она принесла мои тетрадки со стихами, а я ставил даты внизу. За время моего чрезвычайного прогула было очень много стихов написано. Я даже не понял, почему мне этот прогул простили… Была весна. Был восторг открытий после возвращения из Зауралья. Когда живёшь в Москве и очень занят, скажем, уроками, а тогда ещё и в очередях за продуктами, бродить по Москве некогда. А тут открытие за открытием – старой, собственно, Москвы. Новые дома тогда были редки, а некоторые трамвайные и троллейбусные остановки назывались «Новые дома». Это не то что сейчас новые микрорайоны. Но я тогда просто утонул в переулках Замоскворечья и Арбата, заходил во дворы, сочинял стихи, запоминал улицы, дышал вновь открытой для себя Москвой.
– Ваш рассказ подтверждает извечную мысль, что все мы – родом из детства. Все поступки наши оттуда. Скажите, какими качествами, вам кажется, кроме таланта должен обладать современный молодой поэт? Как ему избежать соблазнов, которые в наше время всё больше открываются перед ним?
– Прежде всего надо сохранять чувство собственного достоинства. Во-первых, это должно быть человеческое чувство, а во-вторых, коли ты поэт, – ещё и чувство художническое. Не бросаться тут же поправлять строчку, когда тебе говорят, что вот здесь что-то не так. Лучше просто забрать стихотворение, подумать – так или не так, и если всё же не так, то действительно поправить. Иногда убеждаешься, что да, действительно, ты записался, увлёкся, привык к строке и уже не замечаешь, что она выбивается, нарушает общую мелодию. А иногда это просто придирка бессмысленная. И здесь нужно быть всегда на страже своего слова, своей точки зрения, никоим образом не поступаться. Лучше не напечататься, чем исказить стихотворение, особенно если это касается направления его, его смысла. Чувство собственного достоинства у поэта выражается небогоцентрическим вниманием к самому себе.
– Видимо, и верой в своё предназначение?
– Поэт должен знать, что без него поэзия будет неполной. Это ничего общего не имеет с зазнайством. Это обязательное условие для художника. Ведь все свои чувства, все твои ощущения, которые ты не хочешь выразить в стихах и выражаешь, – они большей частью не приходят и не придут на ум и на сердце другому человеку. Есть масса каких-то субьективных восприятий, которые в обязательном порядке могут ощущаться только тобой, а когда ты их выразишь в слове, внезапно самые разные люди скажут тебе, что они тоже это вот чувствовали, но как-то не догадывались, что об этом можно написать, сказать вслух. Здесь необходимы смелость и доверие к собственным чувствам, собственным ощущениям. Не надо бояться слова субъективного.
– Мне как заведующему отделом поэзии журнала приходится часто встречаться с максималистским утверждением, доходящим до пародийности: «Я написал стихи, куда же мне их девать, если вы их не напечатаете?»
– Сейчас чрезвычайно много людей, пишущих стихи, научившихся не только версифицировать, но и вести себя так, как будто они действительно поэты. Думаю, нашим редакторам сейчас нужно проявлять волю и даже, я бы сказал, жёсткость, чтобы неимоверное количество стихотворных книжек не продолжало создавать превратное представление о положении самой поэзии. Когда я читаю стихи молодых поэтов, думаю: насколько же это «зрело», насколько они «знают», что им надо писать, насколько они литературны. Но если человеку скучно жить, то никакая версификация ему не поможет, никакие сообщения о том, как ему весело, радостно, интересно живётся. Эти сообщения, сделанные в скучной форме, в скучной интонации, не способны породить настоящей радости при чтении, они только навевают ту же скуку, которая и сопровождала стихотворца, когда он сочинял стихи, а практически поэтом не был.
– Не кажется ли вам, что разговоры о кризисе поэзии, о нераскупаемости стихотворных книг и заметная инфляция слова суть одного производного – бездуховности подобных версификаторов?
– Конечно, именно они дискредитируют само понятие поэзии. А забота о духовных лентяях, обладающих мало-мальски стихотворными способностями, оборачивается беззаботным отношением к читателю, то есть к широкой массе людей, которые тянутся к культуре, к литературе, к поэзии.
– Но тут возникает сразу два вопроса: во-первых, как помочь разобраться несведущему читателю в завалах книг? И второй: как поэзии самоочиститься от наносного?
– Я думаю, что прежде всего должны об этом крепко подумать издатели. Именно они должны ставить преграды, которые имеют под собой чёткие и ясные критерии. Но как внушить тем же издателям, чтобы они не перегнули палку? Я пока просто не знаю. Издатели сами могут активно рекомендовать истинную поэзию, проводя действенную культурную политику вне зависимости от случайности заказов книготорга, зачастую исходящих от некомпетентных продавцов книжных магазинов. Мне кажется, что книг плохих было много всегда. Но ведь сейчас человек, который не поэт, при нашем безалаберно добром отношении к пишущим начинает думать о том, что он поэт. И у него при невысокой культуре возникают амбиции, чувство недовольства другими. Даже читателями. Ему начинает казаться, что он не понят. Но ведь так и есть. Он не может быть понят как поэт. Он правильно понят, что он не поэт.
– А что чувствовали вы, когда поняли, что вы поэт, что без вас русская поэзия будет неполной?
– Признаюсь: мне всегда хотелось войти в русскую поэзию. Кому мне хотелось показать свои стихи? Не более не менее как Пушкину, Лермонтову, Маяковскому, Есенину, Блоку, Пастернаку, Ахматовой и целому ряду поэтов, может быть, меньшего значения.