Татьяна Млынчик. Ловля молний на живца. – М.: Эксмо, 2021. – 320 с. – 2000 экз.
Иван Чекалов. Мы сгорели, Нотр-Дам. – М.: Эксмо-Пресс, 2020. – 256 с. – 1500 экз.
Лето – время отпусков; позволил себе отдохнуть и я, взяв временную паузу в чтении русских новинок. Но лето также время литературных школ и семинаров. В пару таких школ в качестве мастера позвали и вашего покорного слугу. Работа на подобных мероприятиях всегда построена более-менее одинаково: учащиеся приносят тексты, обсуждают эти тексты между собой, а потом к обсуждению присоединяется преподаватель. Ну то есть это я к тому, что тексты эти хочешь не хочешь приходится читать, и мне пришлось этим летом прочитать их довольно много. Средний возраст молодого писателя, участника литературной школы – 25–30 лет. Стало быть, я теперь чувствую себя едва ли не специалистом по прозе молодых, и некоторыми соображениями хочу поделиться.
Само собой разумеется, публично обсуждать неопубликованные ученические тексты было бы неэтично, но в этом и нет необходимости, потому что в руки мне попались как раз опубликованные произведения двух авторов плюс-минус того же поколения, к тому же новинки. Это роман Татьяны Млынчик «Ловля молний на живца» и роман Ивана Чекалова «Мы сгорели, Нотр-Дам».
Татьяне Млынчик 34 года, «Ловля молний на живца» – её дебютный роман. Петербург, 2004 год. Главная героиня – Маша – заканчивает школу, готовится поступать в институт, тусуется со своими ровесниками на Малой Садовой и в соседних дворах (каждый, кто в то время жил в Петербурге и проходил по Малой Садовой, помнит этот неистребимый характерный запах травы, стайки школьников с банками ядовитых слабоалкогольных коктейлей и бесконечное «в каморке, что за актовым залом», исполняемое дурным голосом под гитару, причём от прохожего к прохожему рядышком ходит девушка с шапкой: помогите музыкантам). Маша влюбляется в Шалтая, мальчика чуть старше, из неблагополучной семьи, бездарного музыканта, законченного эгоиста и к тому же далеко не однолюба.
Собственно, основу сюжета романа составляет разочарование в этой любви. Ослеплённая своим чувством, героиня поначалу ничего не замечает: ни что мальчик ей изменяет, ни что он её использует, ни что он в принципе такого сильного чувства не заслуживает. Постепенно, не без помощи подруг (а как же!), Машины глаза открываются, и она переживает крайне болезненное разрушение своего чувства.
Этот сюжет подкрепляется дополнительным: влюбившись, Маша обнаруживает свойства одновременно Пикачу и Дейнерис Огнеупорной: под её руками всё вдруг начинает сверкать молниями, а саму её не берут ни мощнейшие разряды электричества, ни открытое пламя. Выясняется, что всё это – следствие экспериментов, которые в начале девяностых ставили её отец-физик со своим коллегой. Едва ли это спойлер: в принципе, всё становится очевидно уже в середине романа. Главное другое: как только Машино чувство к Шалтаю остывает, сверхспособности пропадают, как не бывало. В сущности, к основному сюжету эта побочная линия мало что добавляет.
Роман Млынчик излучает обаяние и искренность. Пожалуй, простоватую искренность и несколько детское обаяние, но придираться не хочется. Хочется обратить внимание вот на что: для 34 лет проблематика романа кажется несколько наивной. Нет, это не плохой роман, написан он живо и трогательно, но неужели «любовь зла, полюбишь и козла» – это то самое открытие, которое человек делает на четвёртом десятке, размышляя о превратностях любви, открытие, которым не терпится поделиться с другими? Впрочем, может быть, и так?
Читая рукописи молодых авторов в рамках своей работы в летних школах и семинарах, я обратил внимание прежде всего именно на это: то, что переживает молодой автор, то, что его мучает, то, над чем он задумывается, – всё это несколько по-детски. Оно, конечно, так было, вероятно, всегда, не всем же быть Франсуазами Саган, но ещё на моей памяти, лет двадцать назад, считалось вроде бы, что о наивных подростковых открытиях самое то писать лет в пятнадцать, ну ладно, в двадцать, а к двадцати пяти – тридцати полагается задуматься о вещах более серьёзных, – нынче же передача и рефлексия самого первого осознанного человеческого опыта ближе к тридцати, похоже, просто норма жизни, в том числе и литературной.
Похожее впечатление производит и книга Ивана Чекалова «Мы сгорели, Нотр-Дам». Устройство романа как будто бы должно напоминать «Мост короля Людовика Святого». Однако там, где у Уайлдера в высшей степени убедительные, сложные, противоречивые судьбы по-настоящему живых героев, судьбы, которые одновременно обрывает одно катастрофическое событие – крушение моста в Перу 20 июля 1714 года, – у Чекалова – абсолютно мультяшные персонажи, фоном для появления которых становится катастрофическое событие. Тут действуют... впрочем, действия тут как раз практически нет, так что скорее разговаривают. Так вот, тут ведут друг с другом диалоги Храм Христа Спасителя и Бассейн, Путин и Макрон, Художник и Дьявол, Дьявол и Христос. Впрочем, Путин думает, говорит и действует как рядовой обыватель (и зачем тогда он Путин?), молодой китайский алко-интеллектуал думает, говорит и действует как самый обыкновенный молодой русский алко-интеллектуал (и зачем тогда он китайский?), а Лев Толстой думает, говорит и действует как самый простой зощенковский мещанин (и зачем тогда он Толстой?).
Впрочем, дело не в условности персонажей и не в отказе от реалистического повествования – у Сергея Носова в «Франсуазе» вообще действует позвоночная грыжа, и ничего, – дело в том, ради чего всё это придумано, о чём разговаривают все эти выдуманные сущности и к каким выводам приходят. А вот к каким: «– Всё, что есть счастливого в человеке, и всё, ради чего человек живёт, и так есть в человеке с самого начала. – И что же это? – Бог». Читатель ждёт уж рифмы на слово «морковь», и – оп-ля, этим самым словом заполнены последние страницы романа. Казалось бы, пережёвывать отрыжку новой волны – Бог есть Любовь, ага-ага, именно с прописной она тут и будет – простительно и даже умилительно в пятнадцать, ну ладно, в двадцать. Но Чекалову, если слухи не врут, двадцать девять. Столько же, сколько Торнтону Уайлдеру было, когда он написал «Мост короля Людовика Святого».
Нет, «Мы сгорели, Нотр-Дам» не плохая книга, а её автор не бездарность, но такого дебюта ждёшь скорее от девятнадцатилетнего автора, которого можно было бы похвалить за то и за это и посоветовать работать и расти над собой, почитать Кьеркегора. А когда выясняешь, что автору едва не тридцать, впадаешь в ступор: так когда же вы вырастете? К сорока?
Тут трудно не скатиться в интонацию «раньше трава была зеленее», но я попробую. Размышляя об этом всю вторую половину лета, я пришёл к выводу, что мы становимся свидетелями своеобразного антропологического сдвига. Это не плохо и не хорошо, просто надо иметь в виду: сместился возраст взросления человека. Сравнительно тепличные обстоятельства взросления – ни голода, ни войны, ни социальных потрясений, и на том спасибо, – и вот вам жизненный опыт аккумулируется дольше и рефлексируется медленнее. Засилье социальных сетей – и вот уже опыт человеческого общения становится опосредованным и требует куда больше времени на адекватный анализ. Немудрящий видео-, аудио- и фотоконтент отнимает часы внимания – и вуаля, читательский опыт накапливается с трудом и к тридцати годам становится сопоставим по объёму с тем, который ещё лет двадцать назад человек накапливал к совершеннолетию.
Нет, я не хочу выглядеть алармистом: в конце концов, и продолжительность жизни неуклонно растёт, и шанс остаться в сознании к старости у каждого следующего поколения благодаря достижениям науки всё выше. Просто если в 2010 году, когда подняли возраст подачи на премию «Дебют» до 35 лет, помнится, это вызывало иронию: какой же молодой автор в 35? – то теперь это вовсе не кажется забавным. Ну да, теперь следует считать 35-летнего автора без шуток и без скидок молодым. Молодым, хоть и не ранним. Возрастом нормального дебюта считать 30. И ничего не остаётся, как 25-летних считать подростками.
Впрочем, я бы тогда уж задумался и том, можно ли нынешним 18-летним выдавать права? Да, кстати, и что там с правом голоса?
Вадим Левенталь