Монолог поневоле

В 2007 году в южном нефе Кёльн­ского собора обновили витраж (прежний был уничтожен «гуманитарными авианалётами» во время Второй мировой). Автор стеклянного панно, современный живописец Герхард Рихтер, заполнил прозрачную плоскость разноцветными квадратиками восьмидесяти оттенков, так что теперь с библейскими сюжетами соседствует нечто вроде настроечной таблицы для телевизора. Причём местоположение каждого элемента абстрактной мозаики определял не создатель, а компьютерный алгоритм.

Наверное, особенность нынешнего искусства, когда основным художественным инструментом выступает генератор случайных чисел, может принести некоторую оригинальность, например, в визуальное творчество. Тот же пиксельный витраж Кёльнского собора воспринимается и как добытийный хаос, и как напоминание о ковровых бомбардировках.

Однако в литературе механическая комбинаторика обычно ни к чему хорошему не приводит. Особенно если результат сопровождают восторженные отзывы о наконец-то написанном «настоящем Русском Романе XXI века».

Сюжет книги Антона Понизовского «Обращение в слух» построен вокруг культурологического эксперимента по изучению национального характера. Суть научного метода – аудиозапись и последующая расшифровка «свободных повествований» людей из народа, желательно – не испорченных высшим образованием уроженцев деревни. Это распахнутый в бескрайние русские просторы «большой» мир произведения.

Мир внутренний, герметичный – гостиница в Альпах, где четверо соотечественников застревают из-за прервавшего авиасообщение вулкана-который-нельзя-назвать.

Юный филолог Фёдор, помощник профессора Фрайбургского университета, привлечён к переводу, комментированию и анализу монологов, записанных на диктофон где-то в Нечерноземье. Правда, паренёк из обеспеченной московской семьи, по совершеннолетию отправленный учиться в Швейцарию, где прожил шесть с половиной лет, весьма слабо представляет реалии быта, о которых вещают санитарки, продавщицы, доярки, ткачихи. Разгоняя скуку, он слушает аудиозаписи вместе со случайными соседями по отелю – сноубордисткой Лёлей и супругами Белявскими. Герои (типичные представители «креативного класса», или, как их нынче величают, «креаклы») пытаются найти в безыскусных историях ответ на «загадку русской души». Дискуссия, поначалу отвлечённо-шутливая, переходит в идейный конфликт. Который усиливается оппозицией «большого», полифоничного мира – и его восприятия столичной богемой из уютного номерка альпийской гостинички.

«Креаклы» не стесняются в выражениях. «Чем меньше русских, тем меньше проблем! – кричит 40-летний Белявский. – Эта страна – не людская, она устроена не для людей». Глубокомысленный вывод: «Круглые сутки не «между собакой и волком» – а между волком и волком. Вот это – Россия…»

На таком фоне 25-летний Фёдор (вроде и протагонист, пытающийся спорить с матёрым интеллектуалом) смотрится малоубедительно. Причём в конце романа, что характерно, в Россию возвращается как раз русофоб Белявский, а хороший парень Фёдор остаётся и строит отношения с русской девушкой в дистиллированном раю Швейцарии; где здесь усмотренная иными критиками нравственная победа молодого героя над зрелым нигилистом – не ясно.

Причина? «Федя не знал, что никогда не умел общаться с другими людьми. Слова – и написанные, и сказанные – принимал на веру. Он любил размышлять, преимущественно на абстрактные темы, – но почти совсем не умел понимать мотивы чужих поступков, если чужие мотивы отличались от его собственных». Характеристика точная: страшно подумать, сколько прольётся крови, если завтра наши прекраснодушные хипстеры спустятся со своих альпийских лужаек для спасения Руси-страдалицы от ненавистного «рыжыма».

Ожесточённые споры о русской душе (а также о Боге и Достоевском) чередуются с аудиозаписями рассказов эталонных людей из народа. Их больше двух десятков. От ленинградской портнихи, во время блокады съевшей своего ребёнка, до курсанта военно-музыкального училища, работающего стриптизёром в московском ночном клубе.

Следить за бесконечными прениями персонажей довольно утомительно. Воспринимать авторскую философию, то и дело подкидывающую мысли вроде: «Начиная с Адама внутренняя конструкция человека, «дизайн» человека предполагает общность, отсутствие разделения на «субъект» и «объект», – тоже не так-то просто.

Вот здесь, похвалив талантливую сатиру на интеллектуальное банкротство «креаклов», пожурив чрезмерную патетичность (вот вы можете поверить, что в высказываниях, уж простите за слово, «простонародья» не окажется ни одного мата?), и можно поставить точку. Однако же – одно «но».

Оказывается, анонимные истории-монологи, на которых держится фабула романа и которые искренне восхищают блестящей стилизацией «низкой» речи, рельефностью характеров, жизненной правдой сюжетов, – всё это не вымысел, а реальные тексты, записанные со слов реальных людей. Данный факт даже ставится многочисленными рецензентами в заслугу Понизовскому. Что ж, если тут действительно не рекламный трюк и роман больше чем на половину и впрямь составлен из «подлинных интервью, собранных в лечебных и торговых учреждениях РФ», остаётся всего один вопрос. Автор – бесспорно талантливый этнограф, социолог, редактор, литературовед (чего стоит развёрнутый на три главы анализ психопатологий Достоевского с многочисленными цитатами-доказательствами – хоть сейчас верстай монографию). Но где же здесь писательство, где здесь литература?

Примерно как если бы Толстой вместо своих историософских штудий включил в текст «Войны и мира» отрывки «Описания Отечественной войны» историка Михайловского-Данилевского – тоже, кстати, в четырёх томах. Или как если бы искусствоведа, что выложил в Интернете фотографию «Чёрного квадрата» Малевича, назвали бы великим русским художником.

Возвращаясь к самим «народным нарративам» (правда ли они, выдумка либо литобработка), хочется вспомнить жаргонное словечко «педаль», каким студенты старших курсов Литинститута обозначали чрезмерное эмоциональное давление на аудиторию. Как у того же Достоевского в сцене убийства лошади: конечно, сильнейший эпизод, но напиши с подобным надрывом целый роман – его станет невмоготу читать. Катарсис не может продолжаться все два часа театральной постановки. Непроглядная темнота, пьяные метания, бесконечное «на тракторе перевернулся, погиб»; словно в насмешку, несколько «счастливых» исходов: муж безвестной рассказчицы стал инвалидом, зато не пьёт, – всё это притупляет наше впечатление, так что к концу совсем перестаёшь воспринимать необъятный поток сознания новых и новых людей. И предлагаемый выход – интимное счастье филолога Фёдора в швейцарском шале – как-то не укладывается в общую концепцию духовности и обретения России.

Помнится, годах в восьмидесятых редакция журнала «Уральский следопыт» в числе требований к фантастическим произведениям установила, что не принимает к публикации рукописи, где раскрывается тайна Тунгусского метеорита. Ровно так и сейчас: русская душа – слишком многомерный объект, чтобы её можно было поверять диктофоном.