От того очень далёкого школьного дня в памяти моей мало что осталось. Так, какие-то смутные отпечатки – шуршание опавшей листвы под ногами, приятная теплота, идущая от кафельной печки, кривые буковки на белёсой от плохо стёртого мела классной доске. И на этом, почти стёртом временем фоне – ярко сохранившееся чувство неловкой стеснительности от той первой и не совсем удачной встречи с Янкой Купалой.
Помнится, был канун какого-то праздника, видимо, октябрьского, и мы, ученики младших классов Климовичской белорусской школы, готовились к праздничному утреннику. Разучивали мы, как их называла наша учительница, «стихотворные композиции». В одной из них принимал участие и я. Не знаю, кто автор этого стихотворения, да и само оно давно выветрилось из памяти, в голове осталась только одна строчка:
«Самалёты, самалёты, стройным шэрагам ляцяць!»
Этой строчкой начиналось стихотворение, а я открывал декламацию, вот учительница и старалась добиться от меня особой выразительности, чтобы задать тон всей «композиции». Она, заслонясь ладонью, смотрела в потолок, будто старалась разглядеть там летящие стройными рядами самолёты, и громко восхищалась:
– Самолёты, самолёты!..
И каждый раз всё это я должен был повторять вслед за нею. Не знаю, достиг ли я той выразительности, которой требовала от меня учительница, но в конце концов она разрешила мне сесть. Я сидел за первой партой и наблюдал, как возле школьной доски рождалась новая «композиция». На учительском стуле сидела пухленькая, круглолицая моя одноклассница, играя роль «мацi», а на её коленях полулёжа примостилась длинноногая худющая девочка, её подружка по парте, – исполняющая роль дочки.
– Спi, заснi, мая дзетка,
Птушкi ужо заснулi,
Спi, заснi, мая кветка,
Люлi, люлi, люлi,
– нараспев декламировала «мацi».
«Дзетка» никак не могла устроиться на «матчыных» коленях, с которых всё время сползала и, чтобы на них удержаться, шаркала стоптанными каблуками по полу. Но это не помогало, она сползала всё ниже и ниже, и её тоненькие, в стоптанных башмачках, ноги, словно две ходулинки, обтянутые чулками «в рубчик», доползли уже до самой парты, за которой я сидел. Мне стало смешно, и я звонко рассмеялся на весь класс. Но тут же поперхнулся под взглядом учительницы.
Уже не припомню, как её звали, мою первую учительницу. Затерялось и её имя среди многих других имён добрых людей, учивших меня уму-разуму. Сохранился в памяти только расплывчатый образ да ещё её взгляд, от которого сразу же возникало чувство, что ты сделал что-то не так.
– И тебе не стыдно? – тихо спросила она.
Я ещё не понял, за что мне должно быть стыдно, но уже смутился.
– И тебе не стыдно смеяться над стихами? – уточнила учительница и проникновенно добавила: – Над поэзией?..
Она долго, не повышая голоса, объясняла, – видимо, не только мне, – что все хорошие стихи называются поэзией. И что стихотворение «Алеся», которое разучивают сейчас девочки, очень хорошее стихотворение, а написал его замечательный белорусский поэт Янка Купала…
И что хорошие стихи, поэзию, надо учиться понимать, но никак не смеяться…
И хотя я смеялся совсем не над тем, за что выговаривала мне учительница, всё равно мне было стыдно…
Много лет прошло уже с тех пор. Но тот далёкий, выцветший от времени осенний день нет-нет да и всплывёт в моей памяти. Стоит услышать купаловскую «Алесю», как во мне на миг просыпается забытое детское смущение от моей первой неловкой встречи со стихами знаменитого белорусского песняра – Янки Купалы. И вспоминаются тоненькие ноги-ходульки, обтянутые детскими чулочками «в рубчик», вызывая до сих пор улыбку, будто для того, чтобы сгладить это неловкое чувство…
***
Чувство поэзии пришло ко мне само, без всякого научения, и помог мне в этом сам Янка Купала. Сейчас, оглядываясь назад, я даже знаю, когда это произошло. Учился я тогда не только в другой школе, но и в другом городе – в Минске.
Был солнечный день начала марта 1940 года. После морозной зимы, какая выпала на тот год, солнечный мартовский день казался пронзительно ярким, а если любоваться им сквозь окно, то даже тёплым. Все три окна нашего пятого класса выходили на юг, а окна бывшей женской гимназии были достаточно большими, и в классе было очень светло и по-весеннему радостно.
Шёл урок белорусской литературы. С белорусским языком у меня трудностей не было. Писал я почти без ошибок – лучше, чем по-русски, – всё, что нужно было запоминать, запоминалось само собой, а литература, как русская, так и белорусская, были моими любимыми предметами. Этот же урок я вообще ждал с особым нетерпением. Дело в том, что я вместо одной главки купаловской поэмы «Курган», которую нужно было выучить наизусть, за один вечер выучил все двенадцать – всю поэму целиком, заворожённый её красотой и возвышенностью. Её строки запоминались сами собой. Милозвучные и выразительные, они западали в душу, заполняли её чем-то загадочным – волнующим и праздничным, чем хотелось поделиться с другими, и в первую очередь с учительницей.
И только одно меня смущало в тот день: наша молоденькая «белоруска», всегда такая улыбчивая, подвижная, была какой-то не такой, как обычно, – грустной, незнакомой, глаза её блестели, будто она недавно плакала. Учительница медленно положила на стол классный журнал, молча кивнула всем головой, тихо спросила:
– Какое у нас сегодня домашнее задание?
– «Курган» Янки Купалы, – бодро выпалил я и высоко вскинул руку с радостным желанием тут же быть вызванным к столу.
Но «белоруска», обычно похвально относившаяся к такой активности, на этот раз осталась безразличной. Молча раскрыла классный журнал и стала вызывать к столу по алфавиту. Но слушала невнимательно, рассеянно. Через какое-то время подошла и моя очередь.
Памiж пустак,
балот беларускай зямлi,
На узбярэжжы ракi
шумнацечнай,
– начал я читать, чувствуя, как строки сами, подталкивая друг друга, нетерпеливо рвутся на волю.
А учительница тем временем раскрыла мой дневник, обмакнула перо в чернильницу-невыливайку и, задержав руку над моим дневником, уставилась долгим взглядом в окно.
А я декламировал. Закончил то, что было задано, и, довольный, что меня не останавливают, продолжал читать дальше, и мне казалось, что само прошлое забивает мне дыхание горьким запахом полыни и звенит в ушах звоном певучих гуслярных струн.
Учительница оторвалась от окна и удивлённо посмотрела на меня, будто только увидела, – прислушалась, поняла, что я давно уже прочёл то, что она задавала, но прерывать не стала. Только ручку, которую всё это время держала на весу, опустила на стол.
А я продолжал читать:
Гэй ты, князь! Гэй,
праслауны на цэлы бел свет,
Не такую задумау ты думу, –
Не дае гуслярам сказу
золата цвет,
Белых хорамау п'яныя шумы.
Мой голос звенел от чувства собственного достоинства, ведь это говорил уже не я, а белый, как лунь, прославленный мудрый гусляр, который под звон неподкупных гуслей бесстрашно бросал жестокие слова правды в глаза могучему и грозному князю.
Бачыш, княжа, загоны, лясы,
сенажаць, –
Iм пакорны я толькi з гуслямi,
Сiлен, княжа, караць,
галаву сiлен зняць, –
Не скуеш толькi дум ланцугамi.
Я был впервые заворожён поэтическим словом, чувствовал силу его воздействия, и не только на меня. В классе стояла тишина, молча смотрела на меня «белоруска» и тихо кивала головой, лицо её светлело, в глазах появилась знакомая теплота – они как бы оттаивали. А я всё читал, и мне казалось, что читаю я всё лучше и лучше, чувствуя, как взволнованно бьётся мое сердце. Тогда я впервые ощутил магическую силу поэзии. Я просто почувствовал, что Янка Купала своими стихами на какой-то миг объединил всех нас – меня, впервые проникшегося красотой и волшебством поэтического слова, моих одноклассников, которые внимательно слушали меня, будто понимали, что я делюсь с ними чем-то сокровенным, и главное – «белоруску», имевшую непосредственное отношение к этому чуду. Оно помогло ей в какой-то мере одолеть внутреннюю боль, с которой она в то утро пришла на урок. Ведь мы только назавтра узнали, что её муж, старший лейтенант Красной Армии, получил тяжёлое ранение в Финляндии при штурме Выборга…
***
И ещё одна врезавшаяся мне в память встреча с Янкой Купалой состоялась гораздо позднее, когда я был уже членом Союза писателей. Помню, в Минске отмечалось какое-то литературное событие, и после официальной части в Доме литераторов хозяева и гости-писатели направились в парк имени Янки Купалы, чтобы по традиции возложить цветы к памятнику Народному поэту. Мы с одним из московских поэтов-переводчиков стояли чуть в сторонке, перекидываясь меж собой словами. Мы оба были гостями, приехали из Москвы.
– А не великоват ли? – вдруг с улыбкой спросил меня мой собеседник, кивнув головой в сторону возвышавшейся над молодыми деревьями бронзовой фигуры белорусского классика.
Я отлично понял, на что он намекает. Мы оба смотрели на величественный памятник Янке Купале. Я не знаю, о чём он думал в это время, но перед моим внутренним взором проявлялся мой Купала – живой, из плоти и крови, – хотя я его ни разу в жизни не видел воочию. Тот Купала, который впервые вошёл в мое детство со своей «Алесей», тот Купала, чей «Курган» заворожил меня своей сказочностью, эпической возвышенностью, тот Купала, который открыл мне неисчерпаемый мир Поэзии с блёстками живого белорусского слова – языка той земли, за счастье которой всю жизнь молился Янка Купала:
Малюся я небу, зямлi i прастору,
Магутнаму Богу –
усясвету малюся,
Ва усякай прыгодзе, ва усякую пору
За родны загон Беларусi.
После длительного молчания
я сказал только:
– Нет, в самый раз!..