Мы привыкли слышать от читателей: «Литературка» стала хуже». Привыкли и пугать себя: «Мы теряем подписчика». Катастрофически падает тираж. Газета в коллапсе, кризис. Но в глубине души я убеждена: до катастрофы не дойдёт.
Современное газетное море не то, что прежде – спокойный акваторий, заботливо огороженный высоченными стенами цензуры, но и государственных дотаций. Стены убрали, кончился штиль. Пустились в плавание разномастные суда. «Литературка» – корабль не первой молодости, сработан неплохо, но неповоротлив, неманеврен. Его обгоняют быстроходные катера и яхты, шмыгают под носом даже кустарно сработанные лодчонки и лёгкими сетями выхватывают рыбёшек прямо из-под носа не столь проворной команды. Но глядь – один сбился с курса, другой пережёг двигатель, третий сел на мель, четвёртый напоролся на риф. Команда «ЛГ», проиграв в скорости и маневренности, проиграв в улове сельди и трески и экзотических осьминогов, возьмёт на осетрах.
Что нужнее? Вопрос спорный.
Но если одна газета может гордиться самым высоким тиражом, то почему бы другой не гордиться самым высоким образовательным цензом своих читателей? Что до меня, то мне не дорог «массовый» читатель, но дорог читатель – с в о й.
Команду «Литературки» сейчас расхватывают по другим кораблям, растаскивают, сулят и денег более, и чины выше. Иные уходят. Дело житейское. Интереснее другое – почему большинство остаётся? Скажу о себе. Исчезла зависимость журналиста от цензуры. Стали свободными? Как бы не так! Есть формы зависимости, быть может, более унизительные, чем зависимость от цензуры, есть компромиссы более постыдные, чем согласие с мнением начальства.
И когда я читаю в газете «День» рассказ заместителя главного редактора о том, как приказали Латыниной осудить в «Литературке» стихи Куняева, задевающие Юрия Роста (речь о заметке «Кто вампир?»), я испытываю чувство лёгкой брезгливости, смешанное с равнодушием. Если человек не знает, что в моей газете меня никогда и ничего делать не з а с т а в л я л и, и не может отличить духа корпоративности, заставляющей оскорбиться за коллегу, товарища, единомышленника, от групповщины, то и объяснять нечего.
Но когда я слышу на знакомой радиоволне голос поэтессы, надрывно порицающей Латынину за недостаточную почтительность по отношению к эмиграции, я испытываю скорее сострадание, чем раздражение. Потому что вижу, как из натужных и надрывных восклицаний, лишённых убедительности, возникает некое подобие вопросительного знака, напоминающего согнутую спину.
Ведь мой оппонент, обвиняющий меня в «недостойных» играх, в глубине души не может не понимать, кто из нас двоих принимает участие в чужой игре, где выигрыш даётся в форме валютного гонорара и зарубежной поездки, а кто – отказался играть.
Но тут я вижу ехидного читателя, вопрошающего тоном булгаковского Воланда: «Так вы, стало быть, высокоморальный человек?»
Не будем о морали. Когда-нибудь в следующий раз и в другом месте. В наше время как-то больше понимают рассуждения о корысти. Так вот – выпрямленная спина и есть моя корысть. С согнутой ходить неудобно – неба не видишь. А в «Литературке» я потому, что здесь никто не посягает на форму моего позвоночника. Я не жду, что она (эта форма) придётся по душе и многим читателям. Но тем дороже сочувственное внимание немногих.
Алла Латынина
(в «ЛГ» с 1969 по 2001 год)
1991, № 42