В каждом городе у детей есть свои первые истории, услышанные от взрослых, – о таинственной роще на окраине города, о Чёрной руке, хватающей непослушных детей, о румяных яблочках, придающих ум и силу…
В моём послевоенном детстве, в ленинградском дворе, тоже были свои истории, но совершенно не радостные. Это были рассказы о блокаде. Многое взрослые скрывали от нас, мы знали лишь малую толику, но и этого знания хватило, чтобы до сих пор смахивать слёзы, читая строки Юрия Воронова: «Нам в сорок третьем выдали медали / И только в сорок пятом – паспорта...»
Мы, первое послевоенное поколение ленинградцев, слушали рассказы взрослых и мотали на свой детский ус кулинарные рецепты блокадного времени, словно примерялись, что будем есть, если сами окажемся в ситуации блокады.
К первому классу мы уже отлично знали, как варить студень из кожаного ремня, предварительно вымочив его три дня, чтобы химия, использованная при его выделке, не отравила организм. И на какие кусочки резать мокрую кожу перед тем, как провернуть её в мясорубке. И сколько суток держать в воде после. И как перчить и солить. Как сварить суп из крапивы, как сделать салат из лебеды или одуванчиков, как жарить на листе железа лепёшки из толчёной осоки. Как жарить на олифе, как приготовить тот же студень из столярного клея, как правильно есть жмых и шроты, запивая тёплой водой…
Эти знания преследовали нас с детства, давили. Мы бы хотели знать что-то более героическое о своих предках и старших братьях.
Особенно неуютно мы почувствовали себя, когда в город приехало большое количество семей фронтовиков, они приехали восстанавливать город и работать на разрушенных предприятиях – после блокады людей в городе не хватало...
С ними приехали дети, наши сверстники, крепкие ребята, которые стали рассказывать во время игр в войну или посиделок на дровах, как их отцы и братья гнали немцев с русской земли, строчили из пулемётов и автоматов, били гранатами, бомбами, штыками, героически брали Берлин…
А что в ответ могли рассказать мы? Что делали наши родители в холодных вымерзающих квартирах? Ходили, шатаясь от голода, на работу, точили болванки снарядов. Учили детей в замёрзших классах. Сбрасывали с крыш зажигалки. Сдавали для фронта кровь. Ели голубей, кошек, собак, крыс, пока всех не съели. Или почему Женьку, которого два дяденьки хотели увести со двора, до сих пор зовут Меня-Чуть-Не-Съели? Хвастаться этим на фоне героического штурма Берлина не хотелось.
Получалось, нам, ленинградцам, и сказать нечего. Во дворах нас было большинство, но мы не знали, как героически отобразить блокаду. Мы помалкивали или начинали пересчитывать снаряды, попавшие в наш дом или соседний. Рассказывали о бомбах, ложившихся неподалёку. Приезжие ребята слушали нас, но не воспринимали как детей победителей.
И только с годами мы поняли, что вот этот тихий героизм наших родителей во время блокады дорогого стоил, он, может быть, стоил дороже стрельбы из пулемётов и автоматов. Когда человек с оружием может ответить – это одна история, и другая история, когда ты просто должен жить, работать и не сдаваться врагу.
И мы охотно играли в войну, но никогда не играли в блокаду…