Мы здесь живьём

I

***

Стану писать лобово, ровно, под линейку.

Так надо.

Потому что война,

а на войне надо говорить только правду.

***

До войны я часто ходила читать стихи в синагогу старым еврейкам,

им совокупно было несколько тысяч лет,

каждая вторая носила берет,

каждая третья деньги хранила в лифчике.

В синагоге летом было жарко, а зимой холодно,

меня встречали неизменно тепло, говорили: «Наша девочка!»

А однажды одна старая еврейка сунула мне пятьдесят гривен

на развитие поэтического таланта,

мне было неловко брать у еврейки деньги,

всё же им так досталось в концлагерях,

но Слава Верховский (тепер він Слава Верховський) сказал:

«Бери, это же деньги от еврейки,

это больше, чем просто деньги!»

***

Война меня не сломала,

тут у нас такая особенная война была (и есть),

что или на месте не оставляла и мокрого места,

или позволяла жить долго, конечно, небогато,

но жизнь сама по себе богатство. И блядство тоже…

Только свет стал другим на время,

как будто не с неба, а от людей,

из глаз, от рук, из ушей и рта.

Потом всё вернулось на прежние рельсы,

но куда-то исчезли люди с пейсами,

а старые еврейки, кажется, просто поумирали.

Помню, как они говорили, смакуя каждую букву: «Израиль».

Я однажды спросила: «Почему бы вам туда не уехать?»

Они занервничали и признались:

«Что ты, Анна, только представь, евреи среди евреев…»

***

У них там ещё была еврейская школа,

брали только еврейских детей,

а в войну стали брать всех подряд: русских, украинцев и прочих.

Не хватало еврейских детей.

Учили русских идишу, праздновали Пурим.

Сильнее всех пострадала школьная медсестра,

ей не давала покоя мысль, что теперь в школе

много необрезанных мальчиков.

Необрезанные мальчики медсестре казались грязными,

она опасалась ставить им градусники,

а когда взвешивала, всегда думала о том,

что надо отнять от веса ребёнка несколько лишних граммов.

***

Так вышло, что я жила в еврейском доме,

все мои соседи были евреями.

Это ни о чём не говорит, все они были донецкими евреями.

Одна соседка говорила, что есть евреи, а есть жиды.

Эта соседка умерла от рака груди.

Мне шепнули на похоронах,

что рак груди бывает только у тех,

кто боится бедности.

«Грудь – это кормящий орган.

Муж умер, денег стало меньше,

вот рачица Соню и съела!»

II

***

В Донецке есть свои собственные слова.

Они много где есть,

но только в Донецке ими гордятся,

словно они золотые.

Тремпель, коногонка, террикон, кавуница.

Когда начинают слишком громко стрелять,

мама говорит: «Опять гепают!»

Я люблю эти слова.

И донецкие, и мамины, в них много жизни.

Мама не любит говорить об августе 2014 года,

всегда плачет и вспоминает отца.

Как он, безнадёжно больной, сидел на лавочке в полдень и курил.

А однажды он не вышел курить, что-то его задержало,

и прилетел снаряд и разбил лавочку вдребезги.

«Слишком рано, да и способ не тот», – словно сказала смерть.

Папа умер в ноябре 2014 года, хотя врачи обещали ещё два месяца минимум.

***

Папа умер 3 ноября, я тогда ехала из Крыма,

ехала очень сложно, через Запорожье,

на блокпосту мужчины с ружьями, ещё никакой таможни.

Голова сына лежала на моём плече, мальчик спал,

позвонила мама и сказала: «Папа ушёл!»

Мама всегда была склонна к театральным эффектам,

нет чтобы сказать, что папа умер.

Я полминуты не могла понять, куда он мог уйти.

Я говорила с мамой так аккуратно и тихо,

так берегла сон сына,

что он даже не проснулся в тот момент,

когда мне наконец-то удалось понять смысл слова «ушёл».

Внутри меня что-то ухнуло и гепнуло,

но снаружи это выглядело никак.

Сын спал, зажав в кулак

всю мою боль. Всю мою печаль.

Мне хотелось кричать,

но сын спал.

И я совсем не знала,

как ему сказать о том, что дедушки больше нет,

а до Донецка оставался час.

И мы его ехали ровно десять лет.

***

Я жалею о том, что успела на похороны.

Лучше бы мне вовсе не видеть, как папу зарыли.

На последние деньги я купила ему самый красивый гроб,

ореховый и лакированный,

папа лежал и улыбался.

Кажется, ему понравился гроб.

После того как папу зарыли, на земле образовался горб.

***

Я часто думаю, что могильные горбы – это маленькие терриконы.

Мой дедушка похоронен в туфлях «Цебо»,

это были парадные его туфли, от слова «парад»,

то есть не просто на выход,

а по случаю празднования великой победы.

Мой папа похоронен в поло Лакост с крошечным крокодилом.

Папа не дожил до моей поэмы «Шахтёрская дочь»

и до моего романа «Великий Блокпост».

Я и сама не уверена, что доживу до второго.

Но вернёмся к поло, думали ли дизайнеры «Лакост»,

что производят вещь для абсолютного отдыха?

То есть не просто вещь для пикника-гамака-сигары,

а для самого настоящего огромного вечного отдыха – сливочное поло от «Лакост».

Три пуговки, крокодил делает зубами «клац».

Спи спокойно, мой бедный папочка,

тебе всегда необыкновенно шли эти обыкновенные поло.

***

Не берёза и не сосна во поле,

а просто опора

линии электропередачи.

Так и я стою посреди Терриконии и плачу

слёзыньками чёрными-чёрными.

Нету тятеньки, нету папеньки, нету-нету,

год нету, два нету, три нету, четыре нету, пять нету,

шесть нету, семь нету…

Нема папеньки,

нема родненького,

нема моего Николушки,

нема-нема.

Нема родименького, нема глазастого, нема рукастого.

И стала я нема и отстала,

стало меня мало, а его, наоборот, много.

Он восьмой год у Бога,

а мы под Богом.

***

Папа умер, но я каждый вечер пишу ему сообщение на погасшую нокию-фонарик.

Папа говорил: «Аня, не бойся делать прививку. Укол – это комарик».

Папа больше не встречает меня из школы, не кормит молочным супом с изюмом.

Папа говорил мне: «Аня, ты упёртая, как изюбрь».

Папа приходил с работы грязным, но чистым.

Папа говорил: «Аня, главное – не выходи замуж за коммуниста

или просто не выходи».

У нас в прихожей всегда стояла чёрная коногонка,

мы сидели при её свете.

Русский мужчина и его дочь – то ли бурятка, то ли японка.

На лестнице папа доставал зажигалку Zippo, крутил колёсико.

Папа любил, когда я задавала ему вопросы

про историю, эволюцию и вселенную.

Папа часто называл меня вместо Ани Леной.

А в последние годы он, заболевший и доживающий,

доставал не зажигалку, а подарок погибшего в шахте товарища,

крошечный в форме гроба для золотой рыбки агрегат,

и говорил так: «Когда я исчезну, как адресат,

ты всё равно пиши мне, разговаривай!»

А как писать, пап?

Начинай так: «О всесвятый Николае угодниче преизрядный Господень... А я услышу!»

Папа к концу жизни почти ничего не слышал,

а теперь слышит. Каждый вечер слышит,

как я набираю для него сообщение со своего смартфона.

Я смотрю на небо и вижу,

как очень далеко загорается экран его старого кнопочного телефона.

III

***

На самом деле мы, живущие в центре города,

не много знаем о том,

что происходило все эти годы на его окраинах.

Нам тоже страшно, но это

как накрасить стрелки подводкой, которая смывается.

Окраины города – это подлодка, с неё не смоешься,

это перманентный макияж, синяя стрелка на веке.

И всё это происходит в XXI веке.

И поверьте мне, будет происходить и в XXII веке, и в XXIII веке.

Всё это заложено в человеке: свирепость и жажда крови другого.

Снова и снова.

***

Есть мы.

И есть заезжие водолазы,

от раза к разу они погружаются в нашу воду,

смотрят на нас, даются диву.

Мы – рыбы,

делаем губами пузыри из воздуха,

таращим глаза.

Сравнение с рыбами тем верней,

что слёз у нас больше нет,

рыбы совсем не плачут,

они плавают в слезах.

***

Я часто размышляю о городе.

Почему именно он?

Почему именно так?

Кажется, я всегда знала, что будет война.

Впрочем, если бы её не случилось,

я бы говорила, что всегда знала, что войны не будет.

Просто война стала совсем привычной,

словно в голове щёлкнула какая-то перемычка.

Очень непонятное слово – «война».

Она как будто всегда с нами была,

но не эта, а та, другая,

закончившаяся в Берлине

в бункере, смертью человека с усами.

Странно, что его звали Адольф, а не Адам,

всё же он жил с Евой.

***

Город раньше назывался Сталино, но в честь Ленина,

так мне велели думать.

Прошлые поколения и правда были из стали,

а мы устали, стали амбивалентны.

Да, нет, не знаю…

Что у нас на обед, зая?

Стали какими-то усреднёнными – да-нет-скими.

***

У меня нет страны.

Странно, правда?

Но есть город,

город разбитых дорог,

город мне дорог.

Была ли у меня когда-нибудь страна?

Странно звучит, но нет, не было.

Откуда я? Из Донецка – единственно верный ответ.

Собеседник переспрашивает: «Откуда? Из детства?!»

Да, именно из него, все мы из него.

***

Всё, что произошло с нами за эти семь лет,

можно поместить в небольшой стеклянный шар и встряхнуть.

Говорят, Донецк – это путь,

который надо преодолеть.

Говорят, Донецк – это ртуть.

Нет, Донецк – это клеть,

опускающаяся в рыхлые недра.

Там внизу лошади, которые никогда не видели света,

и Шубин,

он поёт песенки на древнедонецком языке: «Ту-ту-ту,

радуйся орластому паспорту! Но не шибко,

на одиннадцатой странице ошибка.

Латиницей буква N!»

В Республике N мы не ждём перемен

до тех пор, пока не будет выучен урок.

IV

***

Мы выучили урок.

У каждого урока – свой срок.

У боли тоже есть срок.

У боли моей нет срока.

Но есть требование.

Боль до востребования.

Достаю её из головы,

подношу к глазам,

слепну.

***

Говорю с тобой, свет мой, на донецком,

говорю на пальцах, словно бы балерина.

Говорю с тобою, отец мой,

прижимаю к груди сына.

И не знаю, жива ли, мертва ли.

Я уже ничего не знаю,

об одном прошу,

убей войну,

задуши гадину,

задави гнидину.

Вот имя отца,

во имя лица,

которое хочется сохранить.

***

И куда ни смотришь, всюду горюшко горькое,

горчит горе слов непроизнесённых.

Я знаю, что за нашими терриконами

есть жизнь.

И у нас была,

а теперь как сажа бела,

как лицо шахтёра на рассвете

после смены.

Он идёт домой и несёт детям

остатки тормозка.

Идёт, пошатываясь,

воздух утренний его опьянил.

И крови вместо в венах его ил.

***

Новости о смерти живут в Донецке недолго.

Сутки. Иногда двое.

Люди погибли в маршрутке,

людей «размотало».

Люди погибли под завалами

того, что ещё вчера было их жильём.

Похороненные живьём.

Мама говорила вчера: «Жутко».

Мама говорит сегодня: «Жутко».

Мама скажет завтра: «Жутко».

О чём ты мечтаешь, мама?

О том, чтобы умереть, сохранив тело, лицо,

чтобы лежать в гробу, как твой отец, улыбаться.

Мы познакомились с ним на танцах,

он насыпал сухой горох в две бутылки из-под лимонада

и назвал их донецкими маракасами,

и мы танцевали и пели:

«Донбасс, Донбасс…»

Им подпевал ветер,

донецкий ветер:

«Donbass lives matter!

Donbass lives matter?»

***

Ни одна из первых полос

за семь лет

не использовала свой голос,

чтобы написать на английском

о наших ангельских обелисках.

This is very important news!

Город, который построил Хьюз,

залит кровью.

City of war.

Город-мор, город мой

на передовой,

и мы с тобой, и мы с тобой.

***

Есть абсолютная вера – отец.

Абсолютная мера – Донецк.

И есть чайные ложечки.

Столовое серебро.

Треньк-треньк.

Есть абсолютная мера – Донецк.

Bang-bang, bang-bang.

Мы здесь живьём.

2020–2021 годы. Донецк