Я не любитель свободной формы стиха. Отказ от рифмы способен свободно разрушить стих. В русском языке рифма – один из важнейших инструментов речи, и если им умело пользоваться, то он даёт автору возможность обогатить смысл, отворить слух.
И всё же, всё же, всё же…
Верлибры нужно читать, в особенности если это верлибры Вячеслава Куприянова. И, быть может, в первую очередь современным русским поэтам, привязанным к регулярному стиху, к привычке ставить слово под рифму и не замечающим порой, как наработанная гладкопись речи неожиданно для автора покрывается ржавчиной штампов, а за ними стоит нечто большее – утрата новизны словесных смыслов. Не плоских, линейных, а сложных и глубоких, как сама жизнь.
Но в чём заключается эта сложность и где её находить поэту?
В противоречиях.
«Противоречия» – название не просто итоговой книги Куприянова, а, как сообщается от автора, «почти полного свода стихов, написанных в свободной форме». Книги, серьёзно продуманной и композиционно составленной: 23 стихотворных цикла, обширная библиография. Это научный с точки зрения филологии и своевременный с точки зрения критики ответ на вопрос, как, каким способом оформлять противоречия жизни в искусстве. Не случайно автором в подзаголовке к названию книги специально оговорено: «Опыты соединения слов посредством смысла».
Да, поэт делится с нами своим накопленным более чем за полвека «даром опыта» (Баратынский), накопленным более чем за полвека, своим художественным способом в создании верлибров – «свободы стиха Вячеслава Куприянова» (Артём Скворцов в предисловии), которую в прежние времена, по словам самого автора, «частично приходилось оправдывать, защищать от нападок и находить ей разнообразные определения».
Поэт не удержался от того, чтобы дать нам одно, как ему представляется, наиболее удачное: «…свободный стих – литературная форма, симметричная поэзии относительно прозы».
Но, думается, сегодня необходимость в такого рода тяжеловесной научно-теоретической защите отпала. Верлибр Куприянова – это сама поэзия безотносительно прозы, целостное поэтическое высказывание. А может быть даже, он, как человек – мыслит, чувствует, движется, развивается, продолжается дальше, одним словом – живёт?
Уводя нас в сторону теории предмета и научных дефиниций, автор ненароком попадает в собственную ловушку, настраивая читателя не совсем на тот образ, с которым он, читатель, встретится в его книге, – художественно-артистичным, остро мыслящим, ироничным, парадоксальным.
Так уже с самого автора начинается удивительная, захватывающая, свободная игра противоречий, и в этом – по гамбургскому счёту – нет противоречия, ибо оно нам обещано в ключевом слове названия книги. На её пространстве выстроены и отчётливо просматриваются противоречия в мысли, которые затрагивают требования времени, человеческую несправедливость и вопрос о том, как стать человеком, риск мира, очевидное, смысл жизни – и кто скажет, что это не фундаментальные философские основы бытия?
Верлибр Куприянова не просто повёрнут в сторону мысли. Он выбрал для себя то особое направление русской классической «поэзии мысли», которое связано с именем Евгения Баратынского. Нередко забывается, что сам Пушкин считал его «нашим первоклассным поэтом», недооценённым своими соотечественниками: «Никто более Баратынского, – писал он, – не имеет чувств в своих мыслях и вкуса в своих чувствах». Баратынский был убежден: «Мысль, острый луч! Перед тобой бледнеет мысль нагая». Куприянов окликает поэта («Алло, Баратынский…») не только как читатель из другого века, 21-го, о котором мечтал создатель «Сумерек», но и как прилежный ученик, берущий уроки у мастера-учителя. Для автора «Верлибров», свободной формы стиха, особенно важно то, что Баратынский никогда не был «вещателем общих дум», и говорил индивидуальную, глубоко прочувствованную правду о своем времени («век железный») и человеке. Продолжая и развивая эту традицию, размышляя о человеке, сравнивая век 19-й со своим, 21-м, и не к чести последнего, Куприянов с горечью признаётся: «И человек нужен нашему Веку / Скорее только для рифмы / В силлабо-тонических виршах».
Куприяновский верлибр, сохраняя свой рисунок мысли, ритм и графику свободного стиха, напряжённо думает о человеке. Не случайно в эпицентре книги один за другим идут два взаимно связанных цикла: «Человеческая неблагодарность» и «Как стать человеком». Это звучит как название статьи. Но поиск ответа на вопрос, как быть человеком, ведётся Куприяновым как бы методом от противного, с использованием богатого инструментария поэтических средств.
Перед нами проходит как бы на полном серьёзе, не без скрытого юмора, зримая картина эволюционного развития (по шкале природы), где упор приходится на существительное, определяющее живое существо, равноправное с человеком: как стать дикобразом, жирафом, крокодилом, кротом, совой, пингвином. Затем появляется человек уже как «мыслящий тростник» – общественно-социальный, духовный, нравственный, здесь главный упор – эпитет определяющий: русский человек, золотой, современный, несовременный и вдруг неожиданно – сэкономленный человек. Это уже вам не известный по классике «человек в футляре», это образ – гротеск новейшего происхождения: «Вдруг приснилось однажды / будто я – /сэкономленный человек / Принимайте меня люди / ещё сэкономленный человек… / «Не вешай нос! кричат мне / другие сэкономленные люди, – / ты ещё нам пригодишься!» … Меня хлопают / по сэкономленному плечу. / Просыпаюсь». Мы понимаем: это не страшный сон, фантасмагория, о которых предупреждает верлибр: это – реальность, явь, с которой сталкивается современный мир.
В стихотворении «Вычислитель человечества» мысль поэта окончательно проясняется, становясь формулой, максимой, афоризмом: «Странная величина – человек», и эту «величину» не под силу вычислить ни одному механизму: «А если говорить об отношениях, / расстраивается вычислитель, / один человек / может относиться к другому / как к бесконечности / и не равняться при этом нулю». Здесь ирония, парадокс, гротеск отступают, обращая читателя к истине, берегущей исток в сокровенных глубинах отечественной традиции – от Достоевского до Андрея Платонова…
***
«Острый луч разума» верлибров Куприянова, «а сражаться с разумом, – по убеждению философа Николая Бахтина, – можно только его собственным оружием», подвижен и неистощим в поисках ответа. Многие вещи, явления, понятия из жизни идей он выхватывает точно, прицельно, искусно, показывая в парадоксальной форме их изнанку. К ним относятся антиномии культуры, творчества, поэзии. Так, требование времени к поэту – создавать актуальную поэзию, особенно насаждаемое в советские годы, подчас оборачивается тем, что плодятся бездарные книги без счёта псевдопоэзии: «Актуальная поэзия. / Непроходимое болото посреди перенаселенного города / Читатели грамотно его обходят…». Достаётся и претенциозной женской лирике: «Незримые зелёные водоросли / Словно локоны лирических поэтесс / Грезят о морях с коралловыми рифами / Где их оценят глухонемые рыбы».
Не слишком ли едко? Возможно. Но Верлибр показывает отношение читателя к такого рода актуальной в кавычках поэзии и берёт на себя необходимые функции оценочной критики, которая вполне комфортно обходится без них.
Совершенно неожиданна концовка стихотворения: «…Болото болтовни и блажи / Но не надо его осушать / Чем лучше была бы / Немая пустыня?»
Хочется особо отметить: непредсказуемость – отличительное свойство, визитная карточка куприяновского верлибра, его «лица необщее выраженье». Парадоксальный вывод, который предлагает поэт, поначалу ставит читателя в тупик, а потом заставляет серьёзно задуматься, какая поэзия ему нужна: конъюнктурная, публично-пошло откровенная, модная или другая. Отвечающая взыскательному эстетическому вкусу? Запреты здесь не помогут и вряд ли нужны.
Верлибр предлагает нам свой ответ: есть «стихии стиха» (так назван один из главных циклов книги), «река – речь» – свободная, вольнолюбивая, смелая, уносящая мусорные обломки подержанных словесных штампов и тем самым способствующая вечному развитию и обновлению живого языка.
Здесь Куприянов ориентируется на высокую классику, старую и новую, живущую в мировом пространстве литературы – от Гёльдерлина до Пушкина, от Баратынского – до Заболоцкого. Есть у немецкого поэта Гёльдерлина (1770–1843), которого Вячеслав Куприянов переводил и замечательный портрет которого написал (современники сочли этого великого человека сумасшедшим и заточили в башню), формула мысли: Was aber bleibet, stiften die Dichter. Современный австрийский славист Алоиз Волдан приводит эти слова в статье «Мои встречи с поэзией Алексея Прасолова», опубликованной ранее в «ЛГ». В его переводе на русский это звучит следующим образом: «Но то, что останется, основывают поэты». Переводчик с немецкого Николай Болдырёв, составитель и автор послесловия книги «Мартин Хайдеггер. О поэтах и поэзии», осмысляет и озвучивает эту фразу по-иному: «Но то, что останется пребывать, то созидают поэты». Основывать – это строить, закладывать фундамент, созидать – творить, преобразовывать, развивать дальше.
Вячеслав Куприянов, чуткий к метафизическому размышлению Гёльдерлина о назначении человека, который «поэтически жительствует на земле», отважно вступает в диалог переводчиков, предлагая нам в цикле «Стихии стиха» своё понимание приведённой максимы: «Стихи формуют события». Формуют, а не формируют по лекалам общих понятий, которыми ежедневно пользуется человек в обыденном мире, а ищет и находит свои собственные, пластические, разнообразные поэтические способы выражения сути вещей, их – «пересечки» (А. Платонов).
Да, есть новое время, настоящее, прошлое и т.д., но есть и время в себе, что запрятано в предмете – «часах с кукушкой», что это такое: безобидная игрушка или картина абсурда с историческими лицами в духе обэриутов? Где граница между тем, что забавно и трагично? Можно ли спрятать время, скрыть, разрушить или отказаться от него? Верлибр Куприянова ставит нас перед цепочкой сложнейших философских вопросов: что если время исчезнет, разрушится, или неожиданно станет выскакивать, как в часах с кукушкой? Ведь говорил же герой Достоевского, что времени не будет, оно исчезнет за ненадобностью, останутся идеи…
Куприянов показывает, что верлибр как свободная, самостоятельная и любознательная форма стиха вполне способен думать и о таких фантастических возможностях. Хотя, с другой стороны, по мысли поэта, стихи формуют событие «иногда просто» – с помощью зримых, наглядных, обычных вещей и предметов, таких как сосуд, печной горшок, ваза, кружка, прослеживая не всегда видимую (и осознаваемую) тщетность усилий стихотворцев остаться в большом времени» (М. Бахтин). Не случайно этот пластически выстроенный ряд вещдоков венчает … урна, «где будет вечно храниться / Пепел твоих стихов».
Тревога Куприянова понятна. Его верлибр, описывая и классифицируя, как всегда не без иронического юмора, стихи: сырые, белые, яркие, громкие, новые, которые «иногда просто / показывают нам язык», помнит и не случайно начинает разговор о судьбе поэзии с того, что «Возвышенные стихи / приплывают вместе с облаками, / не оставляя после себя / даже тени стихов».
Так ли уж парадоксальна эта мысль изречённая? Вспомним, что сказала Ахматова об Анненском: «Не оставивший тени». Это значит – не оставивший надежды на подражание.
Думается, острым лучом мысли совершенно скорее интуитивно, чем преднамеренно, совпадая с ахматовскими словами, верлибр Куприянова высвечивает нам едва ли не отличительное свойство «возвышенных стихов» классического извода – их подлинность, способность выдержать множество интерпретаций оставаясь по-прежнему свежими, недосягаемыми, не разгаданными до конца…
***
Естественно, возникает вопрос: а может ли верлибр как «незаконнорожденный», как свободная форма стиха, завоевать своё место не в настоящем, а в «большом времени» отечественной поэзии?
Трудно ответить на этот вопрос. Но ч р е з в ы ч а й н о интересно наблюдать – и не только теоретикам верлибра, – как верлибр Куприянова ищет выход в иное культурное пространство, близкое силлабо-тоническому и открывающее для свободной формы новые возможности.
Выход найден – восполнить эмоциональную недостаточность, согреть мысль – чувством, освободив её от излишней умозрительности и холодка отчуждённости. И достичь этого можно – через паузу, паузу в свободном стихе.
Поэт убеждён: «Что бы ни говорилось, но главное / Происходит уже не в речи, / А в паузе – / В паузе поэт переводит дыхание. / В паузе у читателя должно перехватить дыхание, / Иначе напрасно движение речи поэта. / И недаром сказал о соловье Соколов Владимир: – / «Как удивительно в паузах / Воздух поёт за него». – / Так за поэта / В паузе думает воздух».
В паузе думают и лучшие стихи самого Куприянова. Верлибр рассказывает нам нам – в повествовательной форме речи – сюжет: заброшенные храмы. Перед нами проходят знакомые картины отверженности, одиночества русских церквей: «Много заброшенных в небо, на зелёных высотах, / их купола вписаны в голубую / нетускнеющую эмаль, как знак / рукотворности духа. / Их камень / держится стойко, как земля. Воздух / хранит в них запас славянских глаголов, / с позолотой смешана пыль: здесь каждый / случайный голос усилен басами / вымерших певчих: роспись темна, или это / навертываются на глаза / невыплаканные слезы изверившихся богомольцев?»
Читая эти строки, где появились ранее не свойственные верлибру знаки препинания, переносы слов, заглавные буквы, задерживающие дыхание, чувствуешь, как сжимается сердце от боли. Но окончательно перехват дыхания приходит в конце, после замечательных слов стихотворения: «И в храмах заброшенных нет прихожан, / кроме редко на землю сходящего Бога». Когда наступает длительная пауза – между звуком и молчанием. Трагизм происшедшего ждёт осмысления. На помощь приходят ранее прочитанные верлибры «Человеческая неблагодарность», «Как стать человеком», «Память», способствующих более углублённому осознанию истории, истоков и причин трагедии забвения.
Это – горькая правда, при свете которой исчезает ирония, потому что «нескончаемо вечное мгновение Бога» (Рильке). Это ещё и топкий момент этики, что как просиявшую радугу улавливает эстетика куприяновского верлибра: возможность перехода в силлабо-тонику.
Пауза в свободном стихе приводит к тому, что получает у поэта название «Увеличение» (последний цикл в книге верлибров). Увеличение – это сгущение чувства, эмоции, переживания двойным повтором слов, варьирующих мысль: «Свет плачет / в конце света…» или хорошо темперированным звуком:
Если напрячь слух, можно услышать
Тихий, хорошо темперированный плач
От этого утром в слезах камни
Хотя у них нет музыкального слуха
Если подумать, можно ужаснуться
Сколько голосов взывает ко мне из ада?
Если долго смотреть в чистое небо
Небо тоже обернётся к тебе лицом
Может показаться, что оно чуть слышно смеётся
Над твоим усилием увидеть больше очевидного
Если подумать, можно сойти с ума
Сколько голосов смеётся надо мной из рая?
Меняется рисунок стихотворения, строже, объёмнее, соразмернее становится строфика, продуманнее звукоряд, приближая к гармонически организованному регулярному ритму.
Верлибр Куприянова, остерегаясь псевдоактуальности, публичного откровения на языке всех, подчас граничащего с невзыскательным вкусом, очень осторожно впускает в себя биографию автора, личное, интимное, сокровенное. И даже если это происходит и появляется цикл «Время любить», а в нём стихи с посвящением «Моей жене Наташе Румарчук», то и их отличает удерживающая от банальностей энергия высокой культуры классики. Увидеть и услышать больше очевидного.
В «Песне Одиссея» из цикла «Время любить», посвящённой памяти жены Н. Румарчук, можно услышать даже рифмы. Хотя это всё та же нерифмованная форма свободного стиха. Но читатель этого не замечает, и это замечательно, так мощно, сильно, стремительно несёт его поток чувств, энергия высказывания, вбирающая в себя далёкое и близкое, античность и современность, историю и память. Всю неизбывность любви, согласно пушкинскому завету: «… и нет истины, где нет любви».
«Я люблю тебя всем сердцем, лёгкими и зеницей ока, / Я люблю тебя земной корой и звёздным небом. / Падением водопадов и спряжением глаголов, / Восстанием Спартака и великим переселением народов…»
Теоретики верлибра могут сказать: Куприянов здесь изменил себе. Но, может быть, нашёл себя в русской традиции, где мысль и чувство живут в неразрывном единстве. Это просто поэзия.
***
…Принято считать: поэзия – это то, что теряется в переводе. Верлибры Куприянова переведены на 50 с лишним языков мира – от европейских – немецкого, французского, испанского, сербского и македонского до восточных – японского, бенгали и тамили.
Могут сказать, не последнюю роль здесь сыграло то, что свободная форма стиха не «дичок», а давно узаконена во всём мире, является исторически сложившейся традицией. А рифма в силлабо-тоническом стихе – трудный орешек для перевода… Куприянов привнёс в русскую поэзию своё понимание, истолкование, опыт перевода немецкоязычных поэтов, наделённых магическим чувством переживания сакральной основы бытия (Гёльдерлин, Рильке, Георге), из современных – Гессе. И это обогатило его верлибры тем сокровенным измерением, которое Рильке называет «внутренним мировым пространством».
Но, думается, разгадка успешного шествия куприяновских верлибров по миру в другом. Удивительным образом в них совмещаются, образуя сложное структурное единство, сопоставимое и несопоставимое: острота критической мысли с парадоксальной игрой ума, метафизика любомудров с опытом авангарда: смотреть на себя как на небо (В. Хлебников); зоркость эпитета с «беспощадным бунтом приставок».
И всё это – русский верлибр. Именно своеобразие русской свободной формы стиха, исторически восходящей, по признанию поэта, к сакральным текстам, духовным и покаянным, стихам книжных подвижников, заплачкам, нерифмованному «воображению сердца» юродивой Ксении Некрасовой и многое другое не могло не привлечь внимания западного и восточного читателя.
Поэзия русского верлибра не потерялась в переводах. «Луч острого разума» не мог потеряться!
Поздравляем Вячеслава Куприянова с юбилеем! Крепкого здоровья и новых строк!