Лилия Лузанова
Родилась в Казани. Живёт в Москве.
Если смотреть на часы изнутри – сидя внутри «пространственно-временной червоточины», – то в таком случае для нас поток времени будет одинаков, неразрывен – что на выходе из тоннеля, что на входе в него.
«Время – Назад ХХ век: Хроника необъяснимого».
Н.Н. Непомнящий
Мне нельзя быть одной в Венеции. Я могу с ней слиться, и никто не заметит. Вот так идти в сумерках по тускнеющей набережной с розовыми фонарями, повернуться спиной к острову Сан-Джорджио и исчезнуть. Или я могу стать такой, как эта маленькая чёрная женщина в фетровой шляпе, которую я уже второй раз встречаю на набережной Дзатерре. Буду, как она, носить шляпу, клетчатый шарф и вышедшее из моды пальто, ходить вечерами по набережной в свете луны и звучать про себя внутренним одиноким пением. Иногда пение будет вырываться изнутри наружу грудным звуком, становясь слышным проходящим мимо людям, заставляя их оглянуться…
Венеция началась c оцепенелого погружения в утренний золотой туман собора Сан-Марко. Я всматривалась в бледные мозаики на потолках, стараясь разглядеть в них библейские сюжеты. Пол собора был весь застелен строительными досками, постоянно приходилось поглядывать под ноги, и вереница туристов, пусть ещё и довольно жидкая ранним утром, мягко и настойчиво подталкивала к продвижению вперёд.
Я давно планировала эту поездку, оттого хотелось остро чувствовать подлинность момента, быть здесь и сейчас; хотелось ощущать величие тронутого Богом места и собственную незначительность на фоне бессмертного. Но мне было холодно. Организм ещё не пробудился от сна, явно недостаточного после перелёта. Ум занимали мысли о неприятном и зря отнявшем время разбирательстве в гостинице из-за путаницы с комнатами. В голове непрерывно циркулировал один и тот же диалог, и уже постфактум, находились правильные аргументы, которые могли бы изменить ход разговора.
Тяга к искусству и бессмертному прозябали сейчас в самой периферии моих потребностей. Тогда как значимость телесных и душевных переживаний, словно мерзкий слизняк прилепилась цепкими щупальцами где-то в районе лба и постоянно маячила перед ленивым и сонным сознанием, ещё не способным сопротивляться ничему навязчивому. А более неотступного и навязчивого, чем незначительные ситуации и незначительные люди, кажется, нет ничего.
После была продуваемая со всех сторон Кампанелла** Сан-Марко и смутное понимание того, что есть вокруг, кроме собора и площади. Первое, что меня притянуло и заставило всматриваться с высоты башни, близоруко прищурив глаза, была облачная белокаменная церковь, подчёркнутая длинным холодным профилем воды. Она возвышалась, словно вознесённая непорочная Дева Мария, а густые чёрные массы воды, неспособные, как и все другое, её испачкать, почтительно касались подола белоснежных одежд. Меня всегда привлекала византийская пышность, и вода, контрастируя простотой стремления линий, выгодно отражала красоту её голубиных форм.
От церкви тянулся длинный мыс, взгляд на который окончательно пробудил моё замёрзшее воображение. Не знаю отчего, но я особенно люблю эти сиротливые отростки большой земли. Возможно, потому что на них обычно стоят одинокие маяки, символизирующие роскошь нашего времени – роскошь уединения. Но маяка не было, а вместо него по мысу распласталась постройка неясного назначения.
После Кампанеллы Сан-Марко моим главным устремлением было, разумеется, посетить церковь и энигматический мыс, с которым я тут же рассталась. Вскоре я растеряла все свои прежние намерения, захваченная в плен Венецией и её никогда не заканчивающимися каналами, мостиками, кампо и скользкими, как человеческие мысли, переулками.
Меня втягивали в себя длинные сырые узкие коридоры между домами, населёнными призраками, и мрачные здания, чудилось мне, вот-вот сделают по полшага навстречу друг другу, навсегда сомкнувшись. И поэтому нужно спешить…
Со всех сторон неизменно меня окружала вода – зелёная, мглистая, отравляющая сладким запахом разложения. Вода замедляла мой шаг, мутила сознание специфичным фимиамом, словно туман имел свой дух.
Да и сама Венеция ощущалась мною как вода, отвердевшая вода, не только по причине возникновения, – вся состоявшая из ила и песка, – но и по своей сути. Кажется, что, если бы не эта её необъяснимая твёрдость, она бы уже давно утекла в неизвестном человечеству направлении. Именно поэтому, думается мне, Венеция так близка всем ищущим, мечтающим, творческим, и самим почти никогда не пребывающим в твёрдом состоянии. Это родство божественного порядка.
Неторопливо идущая на дно, туманной женщиной с нежным пониманием томления души Венеция заключает страждущего в свои прохладные атласные объятия, давая каждому желанное: художнику – вожделенный свет, романтику – «прекрасную даму», поэту – его собственную бездну.
Ничто в мире не тлеет так пышно и величественно, как Венеция, самозабвенно любуясь своим осколочным отражением в благодарных стёклах воды и глаз, гибнущих вместе с ней.
Крикнул. Его не слыхали,
Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.
Н. Гумилёв «Венеция»
И словно контраст Венеции и её смерти, на меня из витрин смотрели и наползали дышащие сладкой жизнью пирожные, свежие бутерброды, шоколадные конфеты и самое что ни на есть итальянское мороженое. А от дверей по-домашнему пахнущих ресторанов повсюду слышалось зазывающее и привычно веселящее, как шампанское – Signora! Signorina! Prego!
Кажется, все только и делали, что ели фрителли и пили белое вино, никуда не спеша, отдаваясь лёгкости и изяществу бытия. И мне даже не приходило в голову нарушать общую атмосферу природной итальянской беззаботности, делая и чувствуя что-то иное. Эта страна вечного праздника обезоруживает. Поэтому я, улыбаясь блаженно и прозрачно, брела в противоположные стороны за своими глазами, ушами, руками, – бесцельно растекаясь, согреваясь и неудержимо окунаясь во власть возникающих и тут же ускользающих чувств, как это всегда бывало со мной в Италии. Чувства и эмоции рождались, исчезали, сменялись другими и, как и положено калейдоскопу, оседали в памяти обрывками и вспышками цвета, вкуса и мимолётного удовольствия.
Потом я шла быстрым шагом рядом с забавным усатым человеком в лыжной шапке и красной стёганой куртке в уже сгустившихся сумерках. Когда идёшь не одна, вокруг всё выглядит иначе, словно предметы обретают иную густоту цвета. Мне захотелось, чтобы дорога никогда не заканчивалась и чтобы венецианец, показывая мне путь, тоже заблудился вместе со мной.
Мой первый день оказался последним, когда Венеция была для меня Италией.
Смотря на город с воды, проплывая по Гранд Каналу, понимаешь: вот где происходит настоящий венецианский карнавал.
Облезшие, подъеденные водой мертвенные фасады домов давно утратили первоначальный смысл, преобразовав беззубый оскал старины в собственную праздничную маску. Однажды подхватив игру, подмываемые водой и славой, они продолжают кружение лиц уже без участия тех, кто этот карнавал тщеславия когда-то затеял; не замечая, игнорируя различия миров и границы пространства, понастроенные временем. Скрывая лица от его порочных поцелуев – Баута, Моретта, Вольто, опять Баута,*** дома словно надеются обмануть смерть – будто она может не узнать в маске и пройти мимо. И, в отличие от людей, им это, кажется, удаётся.
Легко скользящие по волнам чайки из чёрного аметиста – гондолы – представляются чудесными вестниками из далёкого прошлого, не изменившие как лик, так и узор движений за прошедшие столетия.
Когда плывёшь по каналу, дома тоже плывут мимо. И только люди остаются на месте, как столбики. В то время сами пористые, изъеденные солью и солнцем столбики-работяги: вековые сваи – дубовые, лиственные, покорно плывут вместе с домами. Но стоит лодке остановиться, как дома немедленно принимают серьёзный вид: вытягиваются и замирают на месте, как и положено зданиям. И чудится, что в этот момент даже слышно быстро спохватившийся и резко оборвавшийся смех, будто кем-то незаметно одёрнутый. В это же время люди, напротив, начинают двигаться и перемещаться с места на место.
Но никакого обмана здесь нет. Более того, мне думается, что именно теперь, утратив связи памяти и всё остальное, наделяющее когда-то значением воображение зодчества, дома обрели в масках свои законченные черты. Красивые коробки для хранения пустоты – возможно, с по-прежнему роскошными внутренностями: алыми и чёрными, парчовыми и бархатными, золотыми и мутно-хрустальными, пустоты, выросшей из плотности пыли, прозрачной, но не принимающей более новых предметов. Ибо маска – это всегда выбор, который говорит о нас куда больше, чем наше происхождение.
В любом случае, пока ты на воде, не покидает странное ощущение, что дома не воспринимают людей всерьёз, и лишь ступив на твёрдую землю, снова чувствуешь себя хозяином положения. А разыгрываемое над складками бархатного зеркала действие имеет свою, непостижимую текущим моментом времени причину.
К сожалению, вектор восприятия действительности не позволяет человеческому мозгу уловить этот призрачный зазор, за исключением неуютного чувства, что между внешним и внутренним всё-таки что-то не сходится.
И один-единственный вопрос, на который, кажется, имеешь право, который неотступно возникает в ответ на кривляние и беготню фасадов: кто здесь зритель? В чьей голове разыгрывается действие? Кто так же свободно обращается со временем, как этот мутно-зелёный город?!
*Мюóн — неустойчивая элементарная частица с отрицательным электрическим зарядом.
**Кампанелла – башня.
***Баута, Моретта, Вольто, опять Баута… – названия венецианских масок.
Венеция,
Февраль 2017 года