Каждый начинающий служитель Мельпомены мечтает въехать на белом коне в театр Чехова, ибо нет ничего труднее, чем изобразить чаепитие, во время которого рушатся человеческие судьбы.
Конечно, можно поразить зрителей эффектным появлением помещика Смирнова на послушной лошадке в водевиле «Медведь», как это преподнёс режиссёр Владимир Байчер на открытии фестиваля «Мелиховская весна» в исполнении своих студийцев. К тому же отреставрированный скотный двор с широкими воротами, где состоялись торжества, весьма располагает к подобным метаморфозам, но… Трюк так и остался трюком, ибо всё, что происходило потом, не имело никакого отношения к подлинному Чехову, точнее, шло мимо Чехова, которого как бы «привязали» к празднованию 30-летия «Мелиховской весны», поскольку фестиваль проходит на территории его усадьбы и главный герой он. Я имею в виду саму атмосферу дежурных излияний и похвал, выступление отца Александра, который воскликнул: «Христос воскресе!» – и остальным не оставалось ничего другого, как ответить: «Воиcтину воскресе!» Таким образом, батюшка как бы благословлял фестиваль, и всё валилось в одну кучу: благословение, заздравные речи, сарафанный водевиль, вкусные пироги, поедаемые налетевшей оравой журналистов, и, конечно же, белая лошадь, которая не понимала, почему скотный двор превратился в театральную площадку…
Но не будем занудами: поскольку сейчас экология стоит на первом месте и все возвращаются к земле и чистому воздуху, то где же, как не в музейной усадьбе, заниматься наноновациями. Ну а сценарий открытия теперь уже 13-го международного фестиваля сочинили так, как отпущенный талант позволил…
А вот тут и начинается самое сложное. Ведь зачем-то деятели сцены вторглись в 1982 году благодаря подсказке бывшего главного режиссёра липецкого театра Владимира Пахомова на территорию фермерского хозяйства Чехова? Почему для них это оказалось вопросом чести? Неужели они такие альтруисты, что готовы выступать бесплатно, только бы их приглашали? И почему в основном сюда рвутся провинциальные театры, а московские, в часе езды, не слишком-то напрашиваются? Вот и на этот раз афиша пестрела названиями спектаклей из Белгорода (где тоже есть свой фестиваль), Тары Омской области, Перми, Таганрога, ближнего и дальнего зарубежья: Украины, Грузии, Болгарии и даже Испании. Из шумной столицы в сиреневое поместье приехала Елена Камбурова с театром музыки и поэзии, напомнив всем, что чеховская эпоха немыслима без романсов. Сергей Арцибашев привёз инсценированный рассказ на весьма злободневную тему «О вреде табака», который разыграли актёры Театра на Покровке. Ну а появившийся здесь впервые Александр Бурдонский сказал на пресс-конференции, что дрожит как осенний лист перед представлением своей камерной «Чайки», идущей на Малой сцене сталинского ампира Театра Российской армии.
Как видите, коллективы весьма разношёрстные. У одних есть своя художественная программа, у других она складывается в зависимости от запросов рынка, но, видно, где-то в глубине творческого подсознания у них сохранилась тяга к исконно русскому психологическому театру, увы, исчезающему из нашего поля зрения, а имя Чехова превращается в модный бренд. Можно ли назвать перечисленные коллективы спасителями вербального театра, где каждое слово на вес золота, являются ли они незаконнорождёнными наследниками христианской литературы, защищающими своё пространство от наступательного постмодернизма, сказать трудно. Но ясно одно: им больно, что человека забыли, а это главная тема Чехова, что, как сто лет назад, так и теперь власти не хотят замечать маленького человека, и все эти разговоры о свободном выборе всего лишь блеф. Уже за одно это независимо от творческого результата они достойны уважения.
Я также преклоняюсь перед испанским режиссёром Анхелем Гутьерресом, создавшим у себя на родине Камерный театр имени Чехова. Приехав после окончания ГИТИСа в Мадрид, он, к своему ужасу, обнаружил, что никакой театральной школы там нет и в актёры берут кого угодно, а когда предложил устраивать экзамены, то его зачислили в диктаторы. И всё-таки ему удалось создать постоянный коллектив, где главное место занимают пьесы Чехова. Для него и его артистов поездка в Мелихово – всегда большой праздник, а тем, кому не повезло, – горькие слёзы сожаления. Друг Анатолия Эфроса и Натальи Крымовой, ничуть не красуясь, называет себя русским человеком, навсегда влюблённым в чеховский Таганрог, поскольку именно там поставил свой первый спектакль. С тех пор он заболел Чеховым, его драматургия напоминает ему бесконечный космос, где слышатся голоса людей, зверей, птиц и всё сливается в единую гармонию. На сей раз он привёз в Мелихово одноактную пьесу «Медведь», ту самую, которую пытались представить молодые артисты местной студии на открытии фестиваля, на самом деле не понимая, что они играют: трагифарс из жизни двух одиноких людей или «картонный» водевиль со счастливым концом вместо смертельной дуэли.
Сидя рядом с этим красивым человеком на спектакле Липецкого театра «Чайка», который игрался на той самой веранде, где в 1895 году Антон Павлович читал только что законченную пьесу, краем глаза наблюдала за испанцем, зная, что и он ставил «Чайку». И мне казалось: режиссёр больше слушает, чем смотрит, что-то важное решает внутри себя и не судит липецких мастеров. Ведь играть на пленэре – это совсем другой способ существования для артистов. Здесь действуют совсем другие законы поведения и ощущения, естественная среда как бы проверяет исполнителей на подлинность, умение слышать и слушать природу и включать это в свой арсенал выразительных средств.
Не могу сказать, что спектакль Сергея Бобровского шёл скучно и однообразно, всё казалось правильным: и дачные платья героинь, в первом акте – белые, во втором – чёрные, символизирующие приближающуюся смерть. И длинные удочки, с которыми рационалист Тригорин приезжает в имение своей любовницы Аркадиной, не выпуская из рук записной книжки, куда записывает ускользающие наблюдения. И даже статский советник Сорин, почему-то похожий на пивовара, не раздражал, хотя при его крепости трудно было поверить в апокалипсический удар. Нина тоже, как все юные, милые актрисы, органично изображала вспыхнувшую любовь к видному писателю и потом так же органично вскрикивала «Я чайка!», предлагая Константину нести свой крест и забыть её навсегда. Поэтому ему не оставалось ничего другого, как застрелиться. Казалось бы, простенькая история, даже бытовая, если не считать смерти молодого новатора. И всё-таки: почему грамотно построенный спектакль не задевал за живое, не продирал до кишок, а собравшиеся чёрные тучи над головами зрителей пугали больше, чем «пескариная» жизнь героев? Думаю, главная причина в зашоренности исполнителей, в том, что они играли, а не проживали, представляли, а не выворачивали «нутро» наизнанку.
Ведь именно в Мелихове ты начинаешь делать для себя неожиданные открытия. Пьеса «Дядя Ваня», тоже родившаяся здесь, по сути, автобиографичная, потому что Чехов писал про себя и в качестве управляющего имением Войницкого, и в качестве доктора Астрова. Для этого достаточно пройти по тёмным аллеям усадьбы, заглянуть в конюшню, бревенчатые сараи и представить: сколько же надо было сил иметь тому же Антону Павловичу, чтобы держать хозяйство в порядке, а литература не превращалась в хобби. Уметь предъявлять высокий счёт себе – это, пожалуй, самое трудное для любого человека, а для художника тем более.