На берегу пруда не будет одиноко

Цветущий жасмин и одолень-трава

Над кофе расходится охрою пена,

Из снов создавая сердечками тень.

Себе предскажу

       в летний день перемены –

Цветущий жасмин и траву-одолень.

Разыграна веще в кафе пантомима:

Не тронут напиток и сладкий пирог.

Забавно учиться искусству у мима,

Забыв, что сей демон

                      безжалостно строг.

Добавлю три строчки

               в прозрачную вазу,

Что их икебана на небо легла.

Забавно учиться у ангела «сглазу»,

Вдруг вспомнив,

            как с Богом свой век прожила.

Ах, белые ночи, вы горьки и терпки,

И вами насыщу надменный свой рот.

А город-ведьмак обнуляет проверки,

Решив для себя, что из снов не уйдёт.

Сколько дней продлевается годом?

На столе – атрибуты ненастья:

Толстый шарф, три листа,

                           терпкий чай,

Два сонета, разбитых на части,

И припухший в боках каравай.

Чай допит. Надышалась жасмином

И поставила в чайник листву.

Говорят, осень мерится сплином,

Только я его жить не зову.

Виноград, принесённый в пакете,

Холодит леденцами десну.

Может, вспомнить в ненастье о лете

Или даже вернуться в весну?

Но сонеты твердят, что о прошлом

Мне не следует столь горевать,

Ибо выйдет печально иль пошло,

Что не хочется творчеством звать.

Пахнут листья дождями и мёдом.

Тёплый плед согревает «котом».

Сколько дней продлевается годом?

Сколько лет создано на «потом»?

* * *

Ночь стирает ступени к каналам

И сжимает в ладонях мосты,

Чтобы снег покрывал город валом,

Чтобы улицы были пусты.

Чтоб светили оранжево лампы,

Пробиваясь сквозь горечь пурги.

Город грёз в освещении рампы,

Где на сцене не видно ни зги.

А в домах обновляют портьеры,

Заменяя рисунок на день.

Всё решает простецкая вера,

Романтизм и крадущая тень.

А в домах заменяют прохожих,

Не наживших совместной судьбы.

Снег колотит ушедших по коже,

По гримасе поджатой губы.

А в домах оставляют святое –

То, что в церковь с собой не возьмёшь:

Тело, мытое сном от постоя,

От навязчивых шуток и рож.

Ночь считает счастливых по окнам,

Не закрытым от гомона вьюг,

Апельсиновым пролитым соком

Завершая предутренний круг.

Живые чувства

На берегу пруда не будет одиноко,

Когда с собой берёшь

                 все чувства про запас.

Пока не меркнет слух

                     и видит ярко око,

Пока не меришь жизнь расценкою

                                                  на «час».

А осень сыплет лист,

                  похожий рыжиною

На локон и огонь, что падают до плеч.

Пока балуешь речь красой и новизною,

Не надобно того, кто может остеречь.

А стылая вода от зелени прозрачна

И камнем королев свой ублажает взор.

Когда решишь, что мысль

                      всегда неоднозначна,

Сплетёшь из многих чувств

                        таинственный узор.

Обнимай сирень охапкой

Обнимать сирень охапкой,

Не срывая ни цветка,

Не заламывать украдкой

Для букета иль венка.

Надышаться ею вволю,

Вспомнив иней и снега,

Выбирая жизнь – не долю,

Шаг спокойный – не бега.

Так обняться, чтобы руки

Листьев помнили шелка,

Не давая млеть от скуки

От полов до потолка.

Белым-белым ароматом

Развязать свой век до дыр

И разгладить то, что смято,

Перешить – но не в мундир.

В белом-белом, небывалом

Всё судьбой сотворено:

Тишиной и людным залом,

Нежной скрипкой и кино.

Обнимай сирень охапкой...

Мальстрёмы и широкий подоконник

Широк подоконник.

                Легко разместиться

Шифону, двум туфлям,

                     раздумьям и мне.

У августа дни – перелётные птицы,

Черкнувшие стёкла в овальном окне.

У города крыши – волна черепицы,

Сложившая ливень

                  в кривой водосток,

И мчатся по лужам кругов вереницы –

«Мальстрёмы», обвившие море у ног.

А я всё гляжу через август витражный

И грею янтарь в тёплом свете кольца.

Быть розою белой –

               пахучей и влажной –

Не значит желать предалтарно венца.

Отброшены туфли с колготками

                                                  на пол,

Чтоб жизнь не стеснять

                      высотой каблука.

Широк подоконник.

              Но дождь не закапал

Бумажный кораблик со мной и... века.

Танго «Казалось»

Казалось, так трудно:

          кричать между строчек,

Вонзая смычок меж лопаток стихов,

Быть смертью-рожденьем

                       и скопищем точек,

В которых начало и ангельский зов.

Казалось, легко: обтрясать на паркеты

Живых мотыльков

                и стеснительных Муз,

Быть общим для всех –

           утешительным летом,

В котором не прячутся дама и туз.

Казалось, так трудно:

                    ломать убежденья,

Снимая с себя толстый слой кожуры,

Быть словом от Бога

                   в минуты творенья,

В котором нет волчьей глубокой норы.

Казалось, легко: подбирать себе очи,

Вмещая чужой исковерканный мир,

Быть тенью простою,

                       одной среди прочих,

В которых страдание –

                         нужный кумир.

Казалось, казалось, а вышло иначе,

И трудно-легко, будто чаши весов,

В которых смеёмся, толкуем и плачем,

Чтоб всем показать

             «райской» метиной шов.

Чтоб больше не думать

                     о белых просвирах,

Разложенных кем-то на углях дорог,

А сыпать на строфы поющие зиру

И быть, словно пляшущий

                              в вечности Бог.

Стеклянный шарик и ворота в парке

Шарик стеклянный

                  в осенних разводах

Кем-то подброшен средь звёзд и комет.

Пятна – пустыни.

            Прожилками – воды.

В парке – ворота, где темень и свет.

Бьются за крошкой мозаичной люди,

Не понимая, как слаб «потолок»,

И оттого жёстко рядят и судят,

Требуя зрелищ и хлеба кусок.

Катится шарик от тракта до стёжки,

От кандалов до картин-голубей,

От камнепада до зрелой морошки,

От лихолетья до туч-кораблей.

И осыпаются – хлопьями – горы,

Книги, народы, законы и дни,

Жизни, что были свободны и впору,

Судьбы, где кривда тушила огни.

Шарик стеклянный лежит на ладони,

А не хрустит под подошвой сапог.

Кто-то планету оставил на склоне,

Выиграв рыжий, с сонетом, листок.