На писательских съездах, особенно во время многоголосых перерывов между заседаниями, можно было подойти к Брылю, Шамякину, Быкову, Панченко, Бородулину, к другим классикам отечественной литературы. А вот к Танку… Никогда так и не решился. Знал, конечно, его как многолетнего руководителя нашего творческого союза, председателя Верховного Совета БССР, академика, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета 
СССР, лауреата Ленинской и Государственной премий, награждённого многими орденами… Сам воздух, казалось, не позволял приблизиться. Пожалуй, это было только моим личным ощущением легендарности именитого народного поэта. Скорее всего, так. Ведь потом приходилось не раз слышать и читать о житейской скромности и искренней доброте Евгения Ивановича Скурко. Между прочим, свой псевдоним он выбрал, как утверждал Анатолий Велюгин, имея в виду не боевую бронемашину на гусеничном ходу, а одну из самых древних форм японской поэзии, название которой – танка. Это короткое стихотворение из пяти строк, приверженцем которого Максим Танк так и не стал, хотя во многих стихах действительно обходился без рифм.
Писать о нём даже эти юбилейные строки очень сложно. В его жизненных просторах не было ничего мелочного и случайного. Всё масштабно совпадало с Беларусью и с нашей тогда общей великой страной. Однако голос был поэтически слышен не только в гуле исторических событий, но и в шуме родного соснового леса, в сосредоточенных переливах неманских или нарочанских волн… И тем не менее почти в каждой строке ощущался поэт гражданского звучания:
Слух не могу вам песней тешить
С обмытых бурями эстрад…
Как тут не согласиться с Анатолием Велюгиным, который однажды, цитируя это стихотворение, отметил необычность поэтического материала, неожиданность образов. Всё удивляло, особенно фамилия (Танк!) в сочетании со здешним обычным именем Максим. Звенели оковами, багровели кровью буквы на переплётах книжек – «На этапах», «Клюквенный цвет», «Под мачтой». Очевидным было эхо поэтической силы раннего Купалы. Однако это был целиком независимый голос нового времени…
Интересный факт из воспоминаний Петра Глебки. В 1936 году Максим Танк прислал из Западной Беларуси Янке Купале сборник своих стихов и номер журнала «Колосья». Вскоре Глебка зашёл к Купале и застал его необычно взволнованным: «Я хочу вас познакомить с одним поэтом. Вот читайте», – и протянул стихи, присланные Максимом Танком. Тот читал вслух, а Купала внимательно слушал, куря папиросу за папиросой. «Ну как?» – спросил. «Интересный поэт. Злоупотребляет только словами-новообразованиями…» – «Ничего в поэзии вы не понимаете, – резко прервал его Иван Доминикович. – Слова исправить можно. А широта в стихах чудесная…»
Да, чувственный и смысловой простор его стихов впечатлял тогда, впечатляет и сейчас. Поэту не надо было искать лирического героя своих произведений. Он сам был им. Почти каждая строка подтверждена биографией.
Родился Евгений Иванович Скурко 17 сентября 1912 года в крестьянской семье в деревне Пильковщина Мядельского района Минской области. Окончил начальную польскую школу, учился в Вилейской, а затем в Радашковичской гимназиях… Вступил в комсомол и стал активным участником подпольного движения в Западной Беларуси – на Виленщине и Новогрудчине. Довелось отбывать наказание в печально известной виленской тюрьме «Лукишки». Снова работал в легальной и подпольной коммунистической печати. После присоединения Западной Беларуси – сотрудник областной газеты «Вилейская правда», а во время Великой Отечественной войны – газеты «За Советскую Беларусь» и агитплаката «Раздавим фашистскую гадину». А затем редактировал журналы «Вожык» и «Полымя». Первые книги, которые мы упоминали, издал в Вильно. Потом – в Минске: «Избранные стихотворения», «Янук Селиба», «Острите оружие», «Через огненный небосвод», «Чтобы знали», «На камне, железе и золоте», «В дороге», «След молнии», «Глоток воды», «Клич журавлиный», «Пусть будет свет», «Дорога, убаюканная рожью», «Пройти через верность», «Дорога и хлеб»… Даже по названиям видно, как убедительно поэт приближался к свойственному ему гражданскому лиризму. Неслучайно несколько книг поэзии в разное время изданы с одинаковым названием – «Лирика».
Возможно, читая «Акт первый», «Песню куликов» и другие стихи такого звучания, Янка Купала восхищённо и говорил Петру Глебке об их «чудесной широте». Впрочем, теперь надо не менее восхищённо говорить о глубине и высоте духовного мироощущения поэта. Да и как могло быть иначе, когда он отлично знал своё предназначение:
Я должен оставить свой след бытия
На камне, железе и золоте.
Поэзия была для него тем, «без чего, как без матери или без родины, ни рождаться, ни жить на земле невозможно!»
Умер поэт 7 августа 1995 года. Похоронен в родной деревне Пильковщина.
Его имя присвоено Белорусскому государственному педагогическому университету, Минскому педагогическому колледжу, Сватковской средней школе (Мядельский район) и Мядельской районной библиотеке, одной из центральных улиц Минска. Мемориально отмечен и дом, в котором жил. Постановлением Совета министров Республики Беларусь утверждён план мероприятий, посвящённых 100-летнему юбилею. В серии «Жизнь знаменитых людей Беларуси» будет издана книга воспоминаний о Максиме Танке. Появятся памятная монета, почтовая марка, конверт специального штемпеля. На Мядельщине разработан туристический маршрут «Я это люблю путешествие…». Здесь недавно прошли республиканский праздник поэзии и песни, а также фестиваль детского творчества «Дала мне юность пару крыльев…». Этот районный центр вскоре будет украшен и памятником народному поэту. А в Сватковской школе откроется музей, посвящённый ему. В Государственном музее истории белорусской литературы оформлены постоянные экспозиции, приуроченные к юбилею. Объявлен республиканский поэтический конкурс.
Традиционное празднование Дня белорусской письменности также имело своеобразный акцент этого юбилея. И ещё одно из самых главных событий: Национальная академия наук, Министерства информации и культуры намерены презентовать собрание сочинений Максима Танка в 13 томах. Наверняка вошли в них и недавно найденные в архивах стихотворения, а также сценарий художественного фильма «Буря над Нарочью», который считался потерянным в годы Великой Отечественной войны.
Статусом историко-культурной ценности Беларуси будет наделено здание в деревне Пильковщина, где он родился, и его дачный дом в курортном посёлке Нарочь. В учреждениях культуры и образования, в дипломатических представительствах Беларуси за границей открываются выставки, проходят литературные вечера и творческие встречи в честь столетнего юбилея одного из классиков белорусской литературы.
«Может, мы последние поэты…»
Над могилой
М. Богдановича
Порт звучит сиренами на трассах,
Дремлет кипарисов тихий сад.
Дремлет Ялта, на крутых террасах
Льётся вишен белый водопад.
Здесь весна осыпала всё цветом
И трудней найти вчерашний след,
Хоть над ранним холмиком поэта
Написали имя и сонет.
Жаль, мои года – иному сроку,
А твои так рано отцвели.
Мы сегодня вышли бы к восходу
Привечать отчизны корабли.
Рокот моря, вспаханного ветром,
Облачность залива и зарю,
Что с вершин заснеженных Ай-Петри
Каждый день плывёт на Беларусь.
Здесь курган извечного покоя,
Кипарисы вахтой стерегут.
Но когда утихнет гром прибоя,
Смолкнет и растает в пене гул, –
Слышишь ли, как в звоне сосен тихих
Чей-то голос на поля плывёт?
Это внучка слуцкой той ткачихи
О весне, счастливая, поёт.
10.05.1940
Свидание
– Что там у вас? – простой вопрос.
Старик опять – про сенокос.
Он вспомнил жито и овёс.
Глаза же… Мокрые от слёз.
Потом и я заговорил:
– Тюремный год вот пережил.
Да не один – сидит нас много.
Привыкли вроде бы к острогу.
Ну как там мама и сестра?
Пахать уж на зиму пора.
Всё так ли суетится дед?
Им передай от нас привет.
– Мы ничего… Мы жить живём.
А ты здесь сохнешь всё тайком.
Я в торбе сухарей принёс, –
Глаза же… мокрые от слёз.
– Не плачь! Вернёмся мы весной
И выйдем в поле толокой.
Там вместе встретим свет зари…
Не плачь и не бедуй, старик.
Весною выйдем из тюрьмы,
Севалки зёрнами полны.
Для сева, а не для угроз
Развалы чёрные борозд.
Старик, я вижу, верит мне,
Мечтает сам о той весне.
Окреп как будто и подрос.
Глаза же… мокрые от слёз.
1936
* * *
Дала мне юность пару крыльев:
Одно – зари рассветный свет,
Порыв к свободе всех усилий.
Второе – вся любовь к тебе.
И что усталость мне, что мольбы –
Не быть, где грозы и борьба…
А ты всё спрашиваешь: мог бы
Жить без любви и без тебя?
Спроси у птицы, иль могла
Она взлететь бы без крыла.
1952
Ave Maria
Звон кафедральный сзывает на Аvе
Из переулков, что слева и справа.
Толпою монашки в полузабвенье.
Тянутся, будто бы тёмные тени.
Старые есть и есть молодые, –
Аve Maria…
Не обратил бы вниманья, быть может,
Если б средь них не увидел пригожей,
Милой монашки, что смотрит, сияя.
Ей и не больше семнадцати маев.
Чёрные очи, брови густые, –
Аve Maria!
И под одеждою траурно чёрной
Предощущается стан непокорный.
Ножки, какими бы на карнавалах
И восхищала бы, и чаровала.
Смуглые руки, груди тугие, –
Аve Maria!
Набожно смотрит на крест, на церковный,
Я же молюсь ей на чёрные брови.
Неужто, красотка, не пожалеешь,
Что здесь ты погубишь всё, что имеешь?
Как танцевали бы ножки такие, –
Аve Maria!
Чем же сюда тебя так заманили?
Чётками нежные руки скрутили.
Смело порви ты их и не бойся…
Слышишь, как в поле шумят колосья.
О, как бы жали их руки такие, –
Аve Maria!
Потом пришло бы любви сиянье,
Встречала б с милым рассвет свой ранний.
Умелой стала бы ты хозяйкой,
И колыхала б своё дитятко.
О, как кормили бы груди такие, –
Аve Maria!
Не знаю, может, моя молитва
Мне помогла бы выиграть битву,
Но позвали монашку ту дружно…
Пошла за всеми, вздыхая трудно,
Под своды мрачные и глухие, –
Аve Maria!
1964
* * *
Ты ещё только намёк на человека,
Если во всём надеешься на маму.
Ты ещё – четверть человека,
Если во всём надеешься на дружбу.
Ты только – полчеловека,
Если во всём надеешься на любовь.
И только тогда ты становишься
человеком,
Когда все могут надеяться
На тебя.
1981
Поэзия
Я знал, что ты – молния всё же,
Коль в тучах не меркла.
Я знал, что ты – освобожденье
Из рабства и пекла.
Живая травинка,
Что камень пробила могильный,
Разведчика след
На дороге кремнистой и пыльной.
Я знал, что ты – из поцелуя,
Ты – дружба и радость.
Ты – корочка чёрствого хлеба
И сок винограда.
А ты оказалась мне бóльшим:
Ты – кровь, что пульсирует в жилах.
Ты – солнце, которым
Просторы легко озарила.
Ты – всё, без чего, как без мамы,
Без Родины – тоже,
Ни рождаться, ни жить
На земле невозможно.
1955
На камне,
железе и золоте
Пока не иступится жало резца
И руки мои не утомятся,
Я должен оставить свой след бытия
На камне, железе и золоте.
На камне – неволи минувшие дни,
Курганы в полях одинокие.
На гулком железе – окопы войны,
Разбитые сосны высокие.
На золоте – взвитый октябрьский
стяг,
Просторы бескрайние звёздные,
И к солнцу широкий проложенный шлях,
Богатые нивы колхозные.
На золоте – праздник Отчизны родной
С друзьями, с подругами славными,
С салютами и негасимой зарёй,
С гармошками и цимбалами!
1948
Переписка с землёй
Я писал земле много писем
Пером, каким лирики пишут песни,
Гимны разные,
манифесты.
Писал я смычками всех скрипок,
Какими смеются и плачут.
Писал спицами тряских телег,
Якорями и мачтами кораблей,
Штыком и
сапёрной лопатой.
Писал кружками, из каких пьют
За здоровье и вечную память, –
Но покамест
Ответ получил я
Только на письмо,
Что написано плугом.
Вот он.
Режьте на ломти его.
Угощайтесь.
Ешьте.
1964
Цвет снега
Ничего более разноцветного,
Чем взвихренный снег,
Я не знаю.
Какой он был синий,
Когда я замерзал
В комнате застывшей
Или бесприютным на улице!
Какой он был розовый,
Когда стрясал его с плеч
Той, что приносила счастье!
Какой он был чёрный,
Когда заметал
Следы расставанья с Отчизной!
Какой был красный
На брустверах наших окопов!
Какой был искристый и светлый,
Когда дети
Приносили его мне в подарок!
Я так и не знаю, какой цвет снега
Настоящий.
1966
* * *
Я нёс тебе песню,
Но, встретив здесь ветер,
Она стала ветром
На всём белом свете.
Услышала дождь –
Ливнем на поле пала.
Увидев деревья,
Вдруг тополем стала.
С зерном породнилась –
И рожью вновь зреет,
А солнца напившись,
Лазурью синеет.
И чтоб эту песню
Услышать всей сутью,
Ты должен со мною
Идти Беларусью.
10.03.1970
* * *
Порог, вытесанный из воспоминаний,
Остался за мной;
Двери на завесах сверчковой песни
Остались за мной;
Окна, застеклённые взглядами,
Остались за мной;
Хата, накрытая крыльями ласточек,
Осталась за мной, –
Как же мне не оглянуться назад,
Если б я даже застыл
Столпом соли?
1965
Дорога с сенокоса
Вечереет. День давно повесил
На сосне свою косу зари.
Нам пора домой. Двурогий месяц
Нас ведёт дорогой сквозь боры.
Тихо свищут крылья поздней птицы,
Леший хочет корчи подпалить.
С комариной толокою слиться
Не желает соловьиный свист.
Пахнет переспелой земляникой,
Слышу дуновение листка.
Слышу, как хвоинка за хвоинкой
Опадает с веток сосняка.
Слышу, как межзвёздные ракеты
Пролетают где-то надо мной…
Может, мы – последние поэты,
Так вот породнённые с землёй?
1961
Перевод