ПОЭЗИЯ 
Геннадий РУСАКОВ
***
Я прощаюсь со стихами,
как со старыми грехами:
до шестидесяти можно,
дальше – слабнет интерес.
Умиранье между строчек,
надоевший стиль и почерк...
По предсердию надрез.
Ну их к чёрту, эти гонки,
рифм худые перепонки,
ямбы, вставшие колом!
Да и нет привычной злости.
Что-то хрупки стали кости...
И, похоже, поделом.
Перестал, устал, не буду!..
Дождь в саду домыл посуду.
Корнеплодам вышел срок.
Жизнь писалась на три тома –
два в уме, а третий дома...
Уложилась в десять строк.
Век закончен, время право.
Отшустрила девка-слава.
Зубы стёрлись до корней.
Где мои любовь и вера?
У стихов простая мера:
чем больнее, тем сильней.
***
Когда я бьюсь с тобой взамах и нараспашку,
и слышу за спиной дыханье нищеты,
а злость моя кричит: «За Машу и за Пашку!»,
и сыпятся с дерев пожухлые цветы –
ей-богу, ничего не может быть нелепей,
чем зрелище того, как, взявшись за грудки,
друг дружку норовят отхлобыстать по репе
ходившие в одной упряжке старики...
Что, жизнь?
А не милей – в тишке да на припёке –
следить, закрыв глаза, вращение земли,
покуда нам июль оглаживает щёки
и реют в небесах тугие корабли?
Злословить о властях, брюзжать на перемены
и делать вид, что нам взаправду не страшны
ни твой худой кадык и штопаные вены,
ни мой багровый нос и мокрые штаны...
***
…Но в этом мире благосклонном,
собою полным до краёв,
я жил по правильным законам
рабочих пчёл и воробьёв.
А что ему! Гони и падай,
вжимайся в пласт, гори огнём,
мотайся тряпкой над оградой...
Но ты уже остался в нём.
И я там есть и, может, буду.
Мне б ненадолго, на пока –
чтоб вспомнить то, что позабуду
из ветхих строк черновика:
тот клин гречихи у Сухуши,
тех кур взволнованную речь.
И этот март, поющий в уши...
Мне так их нужно уберечь!
Но почему, с какого страха,
из перелеска впереди
кого-то страстно кличет птаха
и всё твердит: «Приди, приди»?
***
Боже, Ты их найди
и окатным зерном накорми –
Таню, Машу и Пашку, моих неумех и ледащих!
Я их скоро оставлю на дружбу
с другими людьми
и закроюсь от всех
в неудобно сколоченный ящик.
Видно, скоро мой срок –
я сегодня исполнен с утра
странной нежности к жизни,
как будто уже нелюбимой...
Словно дым по траве,
словно в окна глядятся ветра.
И варищенский лес по околице тянется мимо.
Боже, или пришло моё время
страстей и стыда?
Вон ладонями жизнь прикрывает,
как женщина, тело.
Над садами стоит нестерпимо большая звезда.
И дыханием яблонь окно со двора запотело.
Что моё – то моё. Ничего у других не возьму.
Пол покрашу мастикой, в субботу
сарай перекрою.
И останется мелочь:
достроить судьбу самому,
позабыть, как истошно
вороны кричат под горою.
***
Меня в моём дому уже никто не ждёт.
Я слышу, на Оке скрипит в подвижке лёд.
А дом закрыл лицо берёзовым стволом
и ходим по бугру, по насту – напролом.
Дырявое крыльцо оконницей стучит.
Ворона на суку проклятия кричит.
Линялое перо и трубчатая кость...
Меня никто не ждёт, я в этом доме гость.
Я кланяюсь углу и говорю: «Прости».
А после буду прах на подловке трясти,
обои обдирать и это время клясть
за то, что не могу с ним разругаться всласть,
оплакать всех моих и руку дать живым,
забрать у них тепло, не возвращая им.
***
Опять вокзал, «Прощание славянки».
Распутица, бездомность, благодать.
Сойти в ночи на дальнем полустанке –
и всё в судьбе счастливо угадать.
Плывёт окно. Хрустит за стенкой гравий.
Холодным ветром пахнет проводник.
Сойти в ночи навстречу первой славе
и на страницы непрочтённых книг...
Глядит с перрона девушка Людмила.
Ах, слава Богу, Люда, ты жива!
И ничего пока ещё не было,
а только начинается едва.
Горит зелёным вывеска горбанка.
Простудный март, распутица, темно.
И всё ещё прощается славянка.
Но никому ничто не прощено.
***
Соловьиный сад.
Александр Блок
У меня на родине
жук гудит в смородине.
У меня на родине –
стоны голубей.
Грачий грай над ивами.
Лопухи с крапивами.
У меня на родине
небо голубей.
Мне б туда, убогому,
на делянку Богову!
Мне б сидеть на облаке,
дрыгая ногой,
чтобы челядь Богова,
от обилья многого,
мне кивала пейсами:
«Кушай, дорогой».
Посижу, покушаю –
то с медком, то с грушею.
Посижу, послушаю
родину мою.
Мухи с тараканами
водку пьют стаканами...
Хорошо-то, Господи,
у тебя в раю!
Жить да жить, не гориться,
с временем не ссориться...
Ну а как же родина –
соловьиный сад?
Девки в бане парятся,
старики не старятся.
Золотые яблоки
у окна висят...
Счастье – дело случая.
Мне досталось лучшее –
мне досталась родина.
Господи, прости!
Что-то быт не клеится
и не тех жалеется...
Ты меня у Редькина,
Господи, спусти.
***
Как трелёвочный волок,
очистилась жизнь под хлыстами.
Сколько кучилось хмыза –
куда подевалось сучьё?
От таких чокеровок
до мяса достало местами...
Эти старые кости –
теперь это, граждане, чьё?
Чьё – вонючее тело, чернилами вздутые вены?
Чьи – мешки под глазами,
скоблёный пергамент щеки?
Разрушение плоти постыдно и обыкновенно.
Страсть глаза опустила.
Отныне мы суть «старики».
Скоро солнце проснётся
в своём невысоком свеченьи,
чтобы кануть,скатиться,
куда-то упасть в непрогляд.
И огромные реки навстречу замедлят теченье,
плавниками отплещут, лозинами отшевелят.
Привыкать к замедленью.
К отсчёту обратного роста.
К усыханью размеров.
К суженью судьбы и дорог.
И к тому, что всё чаще
на липах сереет короста –
неопрятная кожа, отставшей коры бугорок...
***
Снова буду лицо утирать
от дождей, молодых и счастливых.
И осипнет бесстыжая рать
на июльских растерзанных сливах.
Снова ветер развалит кусты.
И откроется в тёмном квадрате
шевеленье такой высоты,
для которой мне зренья не хватит.
И трагедией воздух дохнёт,
тонким горлом пространство заплачет,
будто боли и горечи гнёт
для меня всё ещё что-то значит.
Только там никого больше нет...
Просто свет долетел с опозданьем,
от давно отсветивших планет
добираясь до нас мирозданьем.
Так и я на разрыве души
сам себя в голошеньи не слышу...
...А дожди всё равно хороши,
хоть и малость подпортили крышу.
***
Мне дождик загремит и вымахнет из жбана –
прополощу гортань анисовой водой.
И шея светового барабана
раскроется коломенской звездой.
Кто жесть на крыше мнёт,
стрижей шатает в лёте?
Кто говорит со мной, а вас в округе нет?
Когда вы мне письмо с приветами пришлёте?
Отправите тычком «емелю» в Интернет?
В серёдке бытия отяжелели сливы.
Судьба моя пылит соломой на ветру.
Спасибо вам за то, что были терпеливы.
Вот, яблоко для вас ладонью оботру.
Я вспомнил имена, но никого не знаю.
Свежеет Божий мир. Глядит в себя окно.
А я смотрю в него, зрачками проминаю,
как будто у меня последнее оно.
***
Я песни запою – кто повторит их звуком
и ляжет на земле, как будто зверь и ствол?
Проснётся поутру – и руку даст разлукам,
уйдёт куда-нибудь на зов далёких сёл.
Пускай горчат слова печалью расстояний:
я оботру лицо и стану сын дорог,
чтоб снова леденцом неслышанных названий
звенеть на холоду и надышаться впрок.
Придёт моя пора тяжёлых ледоставов,
когда не спать в ночи, не зная почему.
...И встану я на зов – с хрустением суставов –
и мокрое лицо навстречу подниму...
Но сказанного мне я не запомню словом.
Я песни запою, но только не о том:
о порхе белых мух, о вечере лиловом,
по талии тугой тесьмой перевитом.
***
Когда любовь с распухшими губами
приснится мне, а рядом с ней не я,
и ласточки сидят между столбами,
и низок взгляд лобастого жнивья –
как обернуться мне из этой муки,
уйти туда, где слышат и едят?
В глазах двоится и трясутся руки...
И меж столбами ласточки сидят.
Любовь моя, не надо, не кончайся,
побудь ещё, о чём-нибудь спроси!
На проводах касаткой покачайся,
глухим дождём в окно домороси!
Что мне приснилось – я к утру забуду.
С кем ты была, тот притворялся мной.
Есть только мы – и ныне, и повсюду.
Мы горловой повязаны струной.
Забвенья нет. Что было, то вернётся.
И будет выше пакостного сна.
На полувскрике память поперхнётся –
дешёвка, дура, дряблая десна!
***
...А время мне трогает руки.
Смолчу: поблажит и уйдёт.
Вон стрелки окрепли на луке.
Паук паутину прядёт.
Но эти сухие ладошки
и рыжая, в солнце, щека!
Начало цветенья картошки.
Опять обмелела Ока.
По воздуху Люда летает
и машет оттуда рукой.
Сейчас подлетит, и растает,
и станет совсем никакой.
И даже уже не приснится,
а вспомнится лишь через раз.
И будто опять от ресницы
свербит заслезившийся глаз...
***
Там мужики полощут горло белым,
не доходя до положенья риз
из уваженья к женщинам дебелым,
которых впору на античный фриз.
Там делают великие конфеты,
что прикипают намертво к зубам.
Там три поэта – все сплошные Феты –
клеймят лжедемократию и БАМ.
Там страсть страшна, а где она малина?
Там привидений ловят в горсаду.
Там говорят хоть матом, но недлинно,
и жизнь ведут у мира на виду.
Там в половодье подступают хляби.
И на Оке, как будто лишаи,
вдруг по затишью высыпают ряби
блистанием сазаньей чешуи.
***
Совершается лето, и соль отмокает в укладке.
И, безродное, в сидоре трётся о спину зерно.
Мне Господни посулы, как прежде,
желанны и сладки.
Только мне их отведать, наверное, уже не дано.
За кого мне держаться,
кому мне кидаться на шею?
Кто меня приподнимет и руки с сукна отдерёт,
по зелёному лету посадит к себе на траншею,
отвернётся, утрётся, надолго уже не умрёт?
Не хочу моей жизни, не надо мне этого лета!
Ты придумай мне, Боже,
какой-нибудь день не такой –
без базарной гармошки,
без мух во дворе лазарета.
Без культей лейтенанта
с подвязанной сизой щекой.
***
Покуда где-то есть Венеция на свете –
всё можно пережить и всё перетерпеть,
чтоб выйти на Канал, упасть лицом на ветер...
Опять цветёт вода, и горло хочет петь.
Бессмертным голубям на площади Сан-Марко
я крошки подберу с Господнего стола.
Зачем слепит стекло и мне от счастья жарко,
и с Кампаниле бьют мои колокола?
Две родины меня по имени назвали.
Я плохо их любил. Они меня – никак.
Приокские стрижи мне жизнь разлиновали,
оставили на ней неразличимый знак.
Мне память ни к чему, а знанье мало значит.
Венеция, печаль... Разлука и покой.
Не надо ничего. Мой век всего лишь начат.
И падают стрижи в пространство над Окой.
***
Пусть не на всех мы свадьбах женихи
и не на всех поминках мы покойники,
зато легко несём свои грехи,
привычные, как ветка на Сокольники.
Легко нам быть, вчерашняя страна!
Легко терять тому, кому не дадено.
Где отчий кров, где родина-жена?
Была моя, а оказалось – дядина.
И я форшу в застиранных штанах,
от небреженья пахну ароматами.
Живу в моих в весёлых временах
и объясняюсь с ними полуматами.
Кому кричит отчаянье моё,
грозится трёхкопеечными карами?
У, сучий век, паскудное житьё!
И старики, родившиеся старыми...
***
Ах, звучать среди птиц
или рядом с французом-скворцом
или в дупла нырять, окунать легковёрткое тело!
Для чего-то такого и был я придуман Творцом.
Или просто затем,
чтобы ветка в саду не пустела.
В простодушьи моём, в пустяковой моей суете,
в этом тканьи сетей, где я сам –
и челнок, и основа,
что мне вам начеркать, настрочить
на кленовом листе,
чтобы вы засмеялись
на треньканье праздного слова?
Я пушинку Творцу на полуденный стол принесу.
Что ещё я могу – у меня ни объёма, ни веса?
Ах, как я эту пыль,
этот солнечный прах растрясу,
этот воздух с крыла и соломины из-под навеса!
