КНИЖНЫЙ 
РЯД
Даниил Гранин. Мой лейтенант. – М.: Олма Медиа Групп, 2012. – 320 с. – 7000 экз.
…Ветеран обороны Ленинграда на торжественном заседании слушает генерала, который «командным зычным голосом» повествует о том, как с неизменным успехом сражались они на этом участке фронта. «Рассказ его получился для меня о совершенно незнакомой войне, где наш батальон действовал в той же самой местности, в те же месяцы. Там должен бы быть и я, но меня там не было».
Читая это в новой книге Даниила Гранина «Мой лейтенант», вспоминаешь строки покойного поэта Юрия Белаша:
Я был на той войне, которая была.
Но не на той, что сочинили после.
Кстати, и в последующем «ножевом» разговоре с оратором Гранин употребил тот же глагол – «сочинили».
Явь же была люто беспощадной. «Настоящий страх, страх жутчайший, настиг меня, совсем ещё юнца, на войне – такими словами начинается книга. – То была первая бомбёжка… самолёты пикировали один за другим, заходили на цель. А целью был я… В огромном синем небе не было ни одного нашего самолёта, с земли не били зенитки, ни одного выстрела».
Школьником будущий автор затруднился ответить на вопрос: «Зачем в «Войне и мире» такое огромное место занимают «история нашего поражения» – Аустерлиц и нескончаемое отступление первых месяцев новой войны?» Теперь ему собственнолично привелось пережить жесточайшую страду сорок первого, вплоть до минут растерянности и паники: «…Мчался, словно по пятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим. Помнится, передо мной появился начштаба батальона, схватил кого-то за гимнастёрку, боковым зрением я увидел, как ударили начштаба прикладом…»
Рядом бессчётно погибали. Одна смерть горше другой. И тем самым летом: «Последнее, что я видел, это как Подрезов (политработник, в тридцатых побывавший в тюрьме и лагере. – А.Т.) стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог… да он и не хотел жить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство…» И позже, в блокаду: «…Вспомнился дождливый денёк, когда хоронили Витю Ломоносова, какой он был лёгкий, высохший дистрофик… нёс под мышкой его высохший труп, как доску».
Плечи новоиспечённого лейтенанта, вчерашнего ополченца, гнул непосильный груз: «Связь с дивизией поминутно прерывалась… Роты, батальоны настойчиво требовали поддержки… Я что-то орал, кому-то грозил, обещал, что вот-вот подойдут подкрепления… Ни через два, ни через три часа никто не появился… Дальше пошла какая-то неразбериха, действия и намерения лейтенанта я уже плохо могу объяснить…»
В ностальгическом стихотворении (под таким же названием, что и книга, о которой речь), написанном в 1963 году Сергеем Орловым, авторский «двойник», «лейтенант в неполных двадцать лет», судья, прямой и беспристрастный «нынешних поступков» однофамильца), беспримесно прекрасен («Добрый, как Иванушка из сказки» и т.п.).
Гранин же предпослал своей повести весьма неоднозначный эпиграф:
– Вы пишете о себе?
– Что вы, этого человека уже давно нет.
В дальнейшем автор мельком упомянет о том, как уже в мирную пору его «пошёл драить» директор. Сам же беспощадно «драит» лейтенанта с первых же его начальственных действий: «Его поступки казались мне бестолковыми… Это я теперь понимаю, сколько в нём было тщеславия» и т.д., и т.п.!
Дальше – пуще: «Мой лейтенант чтил Сталина, а я – нет…» Впрочем, столь категорическому заявлению предшествует нечто, свидетельствующее по меньшей мере об относительности и подвижности этого противостояния: «Когда Сталин умер, плакал не я – мой лейтенант. Он стоял у репродуктора на кухне, слёзы катились сами по себе… Я разделял его горе и не упрекал. Римма (жена автора. – А.Т.) не горевала об этой смерти, однако я заметил, что моему лейтенанту она сочувствовала».
И эта «нелогичность» рассказчика дорогого стоит, как и то, что его лейтенант – прямо-таки «по-орловски»! – в пору печально памятного послевоенного «ленинградского дела» бередит совесть «двойника»:
«Делали вид, что всё путём, что там, в Кремле, виднее, что дыма без огня не бывает. Отводили глаза. Паскуды. Да ты ничем не лучше их, такая же тварь.
Этот лейтенантик удержу не знал». (Тоже – «пошёл драить» в свою очередь!)
И совсем не зря, неслучайно сочувствует ему именно Римма!
Её образ – великая удача писателя.
Есть в книге глава «Должок» о том, как рванулся в послевоенные годы на помощь одному из былых подчинённых – а главное – товарищей, испытывая какое-то чувство вины за их – часто трагическую – судьбу. Уменьшительное словечко в заголовке употреблено из целомудренной нелюбви к «громкости», к патетике, которой наша литература изрядно злоупотребляла.
Написанное о жене – тоже исполнение долга. И перед нею ли одной? Римма – одна из множества ж д а в ш и х. Порой не только всю войну! Кто – возвращения из плена и последующих «родимых» лагерей. Кто же, как это и описано в повести, – из победного похмелья («Гуляй, Вася, имею право…»); ждали излечения от глухоты, слепоты к тому, что испытывали надорванные «мирным» тыловым существованием жёны: «На ней лежало хозяйство, ребёнок, а ещё и работа. Утром занести ребёнка в ясли, затем на работу, на обратном пути закупить продукты и готовить».
«Она ждала», – благодарно, горестно, покаянно повторяет рассказчик, и когда он наконец по-настоящему разглядел и понял это «похудалое, замученное небесное создание» и (опять-таки – по-настоящему!) в е р н у л с я, – то «хорошела на глазах».
А ещё были ум и характер! В самый разгар «ленинградского дела» она сказала мужу: «Чего переживаешь… Все они из одной стаи… В блокаду жрали в три горла. «Ромовые бабы» им готовили, «венские» пирожные… Почему они не удерживаются, не могут, чтоб не скурвиться?» А потом и вовсе из партии вышла: «…Хрущёву поверила, он замахнулся и скис. Какие они все скоропортящиеся».
И, правда «Есть женщины в русских селеньях»!
Как-то в войну Гранин сказал, что боится: «Потом забуду всё».
Слава богу, не забыл и не утаил. Ни того, ни этого.