В руках – прокламация на серой бумаге. Обгорелые декорации и запах дыма в зале. То и дело вздрагиваю от выстрелов в темноте. В постановке Александра Доронина на сцене РАМТа роман «Бесы» вовсе ушёл от светской атмосферы клубов, родственных приёмов и благотворительных балов, погрузив зрителя в подпольную обстановку революционного кружка. Городские сплетни и любовные интриги остались где-то за стенами холодного и неуютного дома Филиппова с мебелью из простых лавок и тесовых столов.
«Шатов. Кириллов. Пётр» – именно эта линия была выбрана режиссёром – история революционеров и искателей правды. РАМТ держит марку: спектакль получился с молодой бунтарской энергией. Героями постановки стали пять молодых максималистов.
Несмотря на то что сюжет строится вокруг фигуры революционера Петра Верховенского, спектакль не скатывается на размышления политические. Политика, всеобщая смута остаются производными от глубинной идеи правдоискательства, которая на всём протяжении спектакля находится под высоким накалом: здесь, даже когда просят чаю, говорят о Боге. И возможно, поэтому «тёплый пепел» (Ставрогин) живёт вне рамтовской сцены – обиталища «холодных» и «горячих» персонажей, ищущих Христа, правды, самой веры и цели. Каждый из героев рождает выпуклый образ. Насколько живым и страстным вышел Кириллов (Андрей Сипин), этот отчаянный мечтатель и философ! Поистине холодный, как достоевская идея абсолютного атеизма, из которого рождается Бог, этот стальной персонаж завоёвывает зрительскую симпатию своей искренней увлечённостью, прямотой и честностью, на фоне которых так контрапунктирует меленький Верховенский (Сергей Печёнкин). Скользкий и жестокий человечек с заискивающими повадками поражает своей непреодолимой волей к разрушению. Когда видишь, как он пожирает курицу в знаменитой сцене у Кириллова, не возникает сомнений, что это самый что ни на есть маньяк, помешанный, одержимый… а всё же не так он и прост. Ведь не ради одной смуты старается Пётр – и у него своя правда, своё «каменное строение». А вот и настоящий, хоть и недолговечный земной рай Шатова (Алексей Янин) – с болью, нищетой, надеждой, лихорадками и надрывной верой, где Мари (Людмила Пивоварова), убеждённая социалистка, обретает свою женственность.
И всё же загадкой остаётся, почему в этот ряд выдающихся образов не вошёл главный герой самого романа. Бердяев угадал в герое Николая Ставрогина «мировую трагедию истощения от безмерности», безмерности силы и желаний, которая привела аристократа к потере своих границ. Возможно, в этой постановке Ставрогин теряет свои границы буквально, эманировав в прочих персонажей. Вошли ли ставрогинские бесы в это стадо – в честного безбожника Кириллова, съеденного идеей Шатова, в фанатика своих идеалов Петра, эту «светлую личность»? А может, здесь всё же «Бoг c дьявoлoм бopeтcя, a пoлe битвы – cepдцa людeй»?
Лаконичный в выбранной сюжетной линии, в сценическом оформлении, в художественном языке, этот спектакль на первый план выводит актёрскую игру в неброской оправе простых костюмов и декораций. Простота и ясность повествования позволила построить образы выпуклые и правдивые, вот здесь и сейчас перед нами живущие более чем в непосредственной близости. Вспомнить только маленькую сцену РАМТа – ведь порой приходится подбирать ноги, сидя в первом ряду, чтобы господин Шатов, к примеру, не споткнулся! Разительно отличается эта постановка от любимовских «Бесов», представленных зрителю неделей ранее. Вместо математической точности сценического рисунка и ритма, взвешенных и отмеренных мизансцен, вместо реплик, развёрнутых в зал, декламаций и лозунгов (всего того, чем так нескромно блеснул мастер) совсем ненавязчивая режиссура. Здесь лихорадочному действию постановки Любимова, этой четырёхчасовой эпопеи, вместившей в себя не только весь роман целиком, но и неопубликованную главу, противопоставлена интимная, почти сакральная атмосфера некоего таинства, исповеди. На крошечной сцене Молодёжного нет места ни для рояля, ни для шикарной массовки с магриттовскими сюрреалистическими зонтиками. Эстетствование на фоне «Земного рая» здесь заменяет сосредоточенное, аскетичное правдоискательство. И несмотря на некоторую невзрачность сцены, РАМТу есть что предложить публике, идущей мимо тренда: вместо мозаичной массы бесят, руководимой знаменитым фонариком, – настоящие сильные образы, а вместо отточенной и отполированной формы – чувство и энергия совсем ещё молодых актёров. И если резонёр любимовской постановки даёт однозначный ответ: Рафаэль, Шекспир и красота – вот он, Бог, изгоняющий мракобесие либерализма и прочие одержимости, что, впрочем, ясно и без реплик Степана Трофимовича, – постановка всем существом своим, нарочитой гармоничностью и красивостью выдаёт идолов Юрия Петровича Любимова, – то эта сцена оставляет зрителя наедине с вопрошанием. Ибо, по высказыванию самого Ф.М. Достоевского, «весь вопрос в том и состоит, что считать за правду».