– Валерий Романович, что, по-вашему, нужно для счастья?
– Найти своё призвание и место в жизни. Человек счастлив, когда совпадают его желание работать и талант, что дарован ему Богом.
– А может прекратиться желание творить?
– У каждого свои пороги. Вдруг всё останавливается, и говорят: «Как же он писал, а сейчас не пишет, играл и не играет, ставил и не ставит?» Шифферс был, по-моему, гениальный режиссёр, ему просто крылья пообломали. Но это не конец жизни. Я часто думаю: как живут Шапиро или Кац, которых выгнали из Латвии? Успешные режиссёры, создавшие свои театры! И Русский театр, и ТЮЗ были прекрасны! А они нашли в себе силы действовать. Шапиро у меня на курсе в ГИТИСе был председателем приёмной комиссии, он много работает во МХАТе. И Кац тоже. Сейчас у них нет своего театра: заново в таком возрасте трудно начинать. Но они не сломались. Для меня всегда был примером Борис Равенских, которого выгнали на наших глазах из Малого театра, а он всему наперекор стал создавать новый театр. Приблизился к этому, уже деньги нашёл. Ему было под 70, но он не сдался. И умер на лету.
– Вы часто сталкивались с непробиваемой стеной?
– Никаких непроходимых стен у меня не было. Театр «На Юго-Западе» закрыли первый раз, когда мы поставили «Носорога» Ионеско, оказавшись в том страшном приказе по Министерству культуры, который перекрыл кислород Любимову. У него – «Борис Годунов», в Сатире – «Самоубийца», и мы в этой компании. Закончилось тем, что Любимов слинял, хитрый Плучек снял спектакль, а нас просто закрыли, повесив на дверь замок. Тогда нас легко было закрыть: спектакли бесплатные, статуса никакого нет. Но я был уверен, что всё будет хорошо, и три месяца ходил по всем инстанциям. В последний раз пришёл к какому-то начальнику в горком партии, а он говорит: «И не пойду я на ваш «Носорог»». Я ему в ответ: «Да это же антифашистское произведение!» Поняв, что бесполезно, поднялся на другой этаж, смотрю, написано: «Заместитель министра культуры СССР (тогда министром был Демичев) Тамара Васильевна Голубцова». Я вошёл, как есть – в солдатской рубашке, джинсах. У меня ничего больше не было: 81-й год, нищета. Я ей говорю: «Здравствуйте! Я такой-то, только что из армии. Вы знаете, что такое Востряковский домостроительный комбинат? Там наши родители работают!» В общем, я нашёл слова для этой женщины, и она сказала: «Хорошо, мы этот театр откроем». И открыла. Но теперь я должен был все спектакли сдавать комиссии. До этого в чём была фишка – мы никому ничего не сдавали, потому и взяли «Носорога» Ионеско, который был первым в списке запрещённых спектаклей. Кто-то тогда шутил, что в нём был даже «Ревизор» Гоголя. Случались в жизни жестокие ситуации, но я их обходил. А вот с Театром Станиславского не рассчитал, сработал мой наив. Ведь я думал: ну не может быть, чтобы они не захотели соединиться с такими талантливыми ребятами «Юго-Запада»! Уже и Матошин там играл роль, и Дымонт, началось взаимопроникновение, публика пошла, и всё уже можно было преодолеть. И именно тогда тебе дают по башке и подключаются такие связи и силы, которые мне по незнанию даже не снились. Была придумана такая иезуитская система, которой никогда не было и не будет больше ни с одним театром. Но у меня нет ни к кому претензий: что Бог ни делает, всё к лучшему. И хотя я в этой ситуации был не просто пострадавшим, а мучеником: месяц комы, месяц реанимации, потом реабилитация, – у меня обиды ни на кого нет. Уже давно всё зарубцевалось. Я назначен главным режиссёром Токийского театра «Тоуэн». Езжу туда, ставлю. Мой «Гамлет» в шекспировский юбилей был сыгран 130 раз по всем городам Японии. На меня спроса хватает, с этим нет проблем. Когда ушёл из Театра Станиславского, поставил за год 10 спектаклей – в Токио, у себя «На Юго-Западе», в Пензе, в Белгороде. Наконец, впервые в родной Белоруссии в Витебске сделал «Ромео и Джульетту». Я никогда за такой срок не ставил столько спектаклей. Видимо, это было моё лекарство от того, что случилось в Театре Станиславского.
– Значит, нет пророка в своём отечестве? Не чудовищно ли это?
– Чудовищно. Когда читаешь «Преступление и наказание», кажется, что ну не может Раскольников убить топором! А бьют топором и всё что угодно делают. Твоя задача после этого – просто выжить. У меня было напряжение жуткое, ни минуты отдыха. На этом полёте и в этой больнице можно было умереть. Но я не помер, а, наоборот, себе, русскому театру и мировому сообществу доказал, что действую, громоподобен и со мной сам чёрт ничего не сделает. Как поёт Пугачёва: нас бьют – мы летаем!
– В вашей жизни были моменты, когда казалось, что всё кончено?
– Никогда! Только в армии было какое-то юношеское отчаянье. Такая тоска взяла по дому, когда служил в Прикарпатском военном округе… Смотрел я на эти горы и знал, что за ними Москва. А мне так хотелось туда, где все мои друзья уже поступили в театральные институты. И я уходил в Карпатские горы и учил, учил – Бунина, Маяковского, Межелайтиса.
– То есть вы депрессию не приемлете?
– Нет. Можно тысячу раз говорить, что тебе плохо. Но лучше найти варианты, чтобы это прошло: помоги кому-то или нажрись. Мы живём в больное время. Я вот смотрю на Барака Обаму, что худеет не по дням, а по часам, и который был мне даже симпатичен, потому что он из моего любимого Чикаго, где я ставил и преподавал. Но мне кажется, враньё и политические игры ему явно не на пользу. А нашему президенту испытания лишь укрепляют дух. И то, что Крым снова стал нашим, – это справедливо. Они сами его должны были вернуть, когда шёл делёж: ведь все прекрасно понимают, что это была идиотская прихоть Хрущёва. Но кто тогда знал, что Советский Союз не вечный? Я разве думал, что коммунистическая партия когда-нибудь свалится? Это был монолит! И в этом монолите я искал человеческие основания для того, чтобы он стоял. И мне это удавалось – и в спектакле «Русские люди», и в других гражданских спектаклях. А шельмование нашего прошлого, которое сейчас идёт, я ненавижу, потому что там было столько хорошего, начиная со счастливого детства! У меня и партбилет есть, я его не сжёг, как Марк Захаров. В билете я молодой, красивый с волосами. Зачем я его буду уничтожать? Это моя память. Я коммунист.
– Что для вас главное в жизни?
– Любовь! Почему я в Театре «На Юго-Западе» поставил спектакль «Игру в кубики» за семь дней? Потому что здесь потрясающие артисты, и они меня любят. А если бы не было любви и этой атмосферы, мы колупались бы два года и ничего не сделали. У нас театр – семья, театр – дом, и актёры в труппе разные. А для того чтобы их раскрыть, должен быть такой любящий отец, как я.