Ещё спартанец Хилон в шестом веке до горестной нашей эры зачем-то изрёк, а Диоген в третьем веке эры нашей взял, да и повторил древнюю сентенцию «О мёртвых или хорошо, или ничего, кроме правды» – извольте: познакомились мы в начале века с лёгкой руки Ольги Ивановны Татариновой, которая дала мне, совсем ещё молодой литжурналистке, телефон «самой» Валерии Нарбиковой. Нарбикова была для меня в юности неким полубожеством – такие, как по наивности казалось, обитают уж если не в райских богемных кущах, то точно где-то поблизости: в общем, ух как интересно. Разумеется, я тут же позвонила «литбогине», уточнив про интервью, – я ведь в 90 е прочла её шикарную прозу, все эти «Около эколо», «Шёпот шума» и прочее… было любопытно, из чего она сделана-соткана, воттакенная эта писательница, какая она, как живёт, какой чай-не-чай пьёт et cetera.
Лера сказала, к ней можно – и да, поговорим. Я поехала на «Полежаевскую», нашла её дом, вошла в квартиру и сникла – Лера не то что не очаровала, а скорее оттолкнула: её тёплые шерстяные носки, серый пуховый платок на плечах и бардачелло в холодной комнате, мягко говоря, не добавляли шарма образу, сложившемуся в моей головушке. Но Лере было плевать на какой-то там шарм, образ, бардачелло и чью-то головушку – более того, сразу сократив дистанцию («А давай на ты?»), она ещё и довольно невнятно отвечала на вопросы… Пришлось долго редактировать интервью под Лериным названием «Все новые течения начинаются от балды», собирая текст по телефону буквально по кусочкам: электропочты у неё в 2006-м не было, и вообще она терпеть не могла всё это «электро» – писала от руки, карандашом, в постели, в поезде, в самолёте… или не писала, а рисовала, перечитывала классиков, пила вино, смотрела в окно, жила, дышала, смеялась, умерла в ноябре 2024-го, а я и не знала, что восьмого, и когда Андрей Бычков одиннадцатого прислал сообщение «Нарбикова умерла…», ничего не почувствовала, кроме очередной пустоты, – после определённых утрат вообще мало что чувствуешь, но не обо мне речь.
Итак, мы подружились, если можно назвать дружбой лёгкое общение разновозрастных пишущих особ с полярными во многом взглядами, одна из которых уже познала громкую, но в целом недолговечную литературную славу, а у второй к тому времени вышло всего две книжки. Когда же я подарила ей третью, Лера сказала, прочитав-пролистав томик с манекенами на обложке: «А мне не нравится, как ты пишешь…» – «И что? А мне нравятся твои тексты!» – Я пожала плечами, и больше мы о прозе нашей не говорили: лишь изредка встречались, а потом и вовсе перешли на телефонные звонки.
Будучи литературным агентом поневоле, автор этих строк не раз отправляла тексты Валерии Нарбиковой издателям, но вот он – парадокс истории: издатели говорили, что это замечательная-тонкая-интересная-мастерская-самобытная-и-тэ-дэ-и-тэ-пэ-проза. Что это про стиль. Что это про музыку. Что это про дыхание. Что это, конечно, очень здорово и что сами-то они Нарбикову читали давно и с радостью перечитают снова, но вот «широкий читатель – разве он поймёт?». Говорили, что очень ценят Валерию Спартаковну, да только вот издать книги никак не могут-с – «а как её продавать?» (спойлер: так же, как вы продаёте Вульф или Колетт, дамы и господа). Убоялись-обеспокоились, что тираж не будет раскуплен «народом». Так и не продали мы с Валерией Спартаковной распрекрасного «Книжного Слона», а ей очень хотелось – не всё шоколадно с деньгами было, хотя таким особам должны за сам факт их существования в трёхмерке доплачивать. Разумеется, Лера никогда бы не пошла работать: буквы и краски были её любовью-антиработой, но в какой-то момент, когда она «выпала» из так называемой литпроцессии, за буквы перестали платить – совсем, вообще, от букв остался ноль (в нашем интервью она иронизировала: «Ты запиши, запиши обязательно: «Валерия Спартаковна Нарбикова ищет работу, на которую не будет ходить»).
Помню, она как-то позвонила: «Н а т а ш, – я ей прощала эту пошлейшую фамильярность, хотя в мини-имени не два, а три слога. – А давай чёй-нибудь издадим, а? Собрание вот сочинений моих, к примеру… Только не за мой счёт, мне платить нечем. За счёт заведения!» Я, конечно, снова обещала помочь, понимая, увы, что чем лучше человек пишет, чем тоньше и самобытнее его текст, тем меньше у него шансов в железный сей век быть масслитно изданным. Я не была вхожа в редакции-всея-руси, где вершатся-ломаются, ни много ни мало, «судьбы современной отечественной литературы»: вершители сами по себе, мы с Лерой – сами по себе, наши параллельные прямые никогда не пересекались даже в бесконечно удалённой точке. А Лера усмехалась. Она ведь больше, чем кто-либо, всё понимала про все эти литигрища – и никогда уж сама никому из редакторов ничего не отправляла, насколько известно: во всяком случае, в последние годы. Ряды-пороги «калашные» не обивала. Да ей бы и в голову не пришло!
Когда я спрашивала, пишет ли она сейчас что-то новое, отвечала: «Что-нибудь» – или: «Роман» – или: «А как же!» Не знаю, насколько это было правдой и что будет с архивом Валерии-свет-Спартаковны (будем надеяться, он не окажется на помойке)… Её изысканные тексты – волшебная маленькая история в огромной главе русско-европейской словесности. Копировать Нарбикову невозможно – подражать нелепо и попросту глупо – это всё равно что подражать ветру, воздуху, свету! Её талант, без сравнений, можно «сравнить» с даром слова Вульф, Саррот, Беккета, Ионеско, Пруста и прочих избранных, «пренебрегающих священной пользой»… Кстати, нарбиковское избранное – книгу «Шёпот шума», я купила в какой-то провинции (вот как работало книгораспространение: даже элитарные тексты продавались за пределами двух столиц) – невозможный, немыслимый по нынешним меркам мильонный тираж… год, кажется, 1994 й: я запоем читала то, что во многом сформирует дальнейшие литературные пристрастия и сделает убойную «прививку» под названием Хороший Вкус: и проза Нарбиковой в формировании том сыграла не последнюю роль, но и только, ибо эпигонство – удел слабых.
Лера, несмотря ни на что (в каких только тяжких ни обвиняли её дражайшие коллеги-приятели), была человечком добрым и, наверное, скорее светлым, чем не. Обожала дочь, тоже Леру. Радовалась, что стала, ну надо же, ба-буш-кой. Рассказывала про кота. Про маму. Про дальние и ближние страны, в которых удалось жить и бывать… Про то, как играла в канасту, как водила машину… Ну конечно, никакой это не некролог, Лера, т-с-с, терпеть не могу словечко, да и ты, сдаётся мне, тоже его не терпишь! Так обойдёмся ж без чествований и сантиментов. Скажу лишь, что всё-таки позвонила сегодня в твою квартиру по тому самому номеру, который почти двадцать лет назад дала мне Татаринова, – проверить, а правда ли…
Долгие, до-ол-гие гудки. Я говорю Бычкову, что напишу так называемый антинекролог, а потом пытаюсь шутить: «А когда мы умрём – ну, потом, не сейчас, позже, – кто напишет эту штуковину нам?» – «Господь Бог и напишет», – серьёзно отвечает Бычков. – «Он может, да…» – киваю я, листая твои стихотворения, Лера (они, кстати, менее интересны, нежели твоя тончайшая проза). Но как же хорошо, как здорово, что ты приключилась в моей жизни! О, это точно не было какой-то там скучной историей: это был фейерверк… странненький такой, ещё тот, о майн готт, фейерверчик! Да, на шарике сём любят любить посмертно, а ненавидеть – при жизни… Что, что ты сказала снова? Плохо слышно, прости, здесь очень плохая слышимость! Дикая, ну просто дикая связь, много шума из ничегошеньки, как всё запущено, прости-прощай же, смешная Лера, чудесная Лера!
Наталья Рубанова