Страшно плыть в холодном море жизни одному. Нашим ковчегом, в котором мы плыли вместе, был ленинградский Дом писателей имени Маяковского на улице Войнова, нынче – снова Шпалерной. В чёрном резном зале писательского ресторана с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметевых, светящимся в глубине зала на большом витраже, «плыли» мы все.
Писателями становятся не только за письменным столом, но и за ресторанным, и там мы впитали много полезного, помимо алкоголя. Вспоминаю множество разгорячённых лиц! И среди них было немало тех, кто повлиял на моё воспитание. И редакторы, и начальники здесь оказывались гораздо душевнее, чем на рабочих местах, и учили нас, молодых, как пробиться. И каждый из нас жадно впитывал то, что подходило ему. Алкоголь добавлял свободы, и все в этом нуждались. Не все так уж хорошо писали, но ярких, неповторимых личностей было полно. Компания – во! Самое то! Я быстро сообразил, что писатели – в основном смелые (особенно в быту), свободные (в основном тоже в быту), сообразительные и удачливые люди. Я радовался, что оказался в этом цеху. Их лихости и жизнелюбию можно было поучиться: вот как, оказывается, люди живут в нашем как бы скучном и замордованном государстве!
Мне показывали пожилого писателя, с рыжей торчащей чёлкой, распавшейся на две, и вмятиной в челюсти (видимо, от осколка). Говорили, что он однажды пропил партвзносы всей организации. И его простили. Потому что был свой, и его любили.
Мин и Минчковский
Когда я там появился, славились, среди многих, писатели Мин и Минчковский. Кажется, они были родные или двоюродные братья, но один из них сократил фамилию, а другой – нет. Мин был мрачный, ворчливый, всегда недовольный, внешне похожий на Чарли Чаплина, утратившего юмор. Минчковский, с длинной прядью, свисающей с лысой головы на медальный профиль, всегда, наоборот, сиял, в крайнем случае – сверкал своим потным лбом, разгорячённым удовольствиями.
Вот один лишь эпизод: он привёл в Дом писателей даму (видимо, после удачного свидания наедине), усадил её в ресторане за столик, снял свой пиджак, повесил на спинку стула. И тут вдруг озабоченно вспомнил: «Извини, дорогая, я должен ненадолго подняться в партком!» Вместо «парткома» он выскочил на улицу, схватил такси и помчался к другой даме. Первая терпеливо его ждала, хотя писатели приглашали её за другие столики. Часа через полтора он вернулся: «Извини, обсуждали материалы пленума!»
Друг-насмешник с соседнего стола спросил: «А почему же так долго!» – «Да потому что я один отдувался за всех, пока вы тут пьянствовали!» – «А-а, понятно!» – воскликнули все за соседним столом.
Звонок из КГБ
Братская солидарность тут была на высоте: «продать своего» считалось позором. Даже если кто-то напивался или даже дрался – милицию не вызывали. Этим гордилась и администрация Дома. Друзья провожали буяна на такси и отправляли домой. Раньше, говорят, писали доносы и отправляли друзей значительно дальше дома. Но эту эпоху, хочется думать, я уже не застал.
Из пустынного Купчина, где я тогда жил, при первых же признаках усталости и отчаяния мчался я в наш Дом писателей. Приедешь сюда – и ты король! Радостные крики, объятья. И нас становилось всё больше! Помню знаменитый вечер в Доме писателей в 1968 году, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, а также я. Бродский, уже вернувшийся тогда из ссылки, прочёл свои новые стихи – без всякой цензуры. Помню красивые, интеллигентные лица в зале – сколько их, оказывается, в нашем городе!
Телефон мой на другой день разрывался от звонков. Все ликовали: «Свобода!» Снова зазвонило – и я радостно воскликнул: «Алло!» – «Вам звонят из Комитета государственной безопасности! – проговорил глухой голос (видимо, из подземелья). – Нам нужно встретиться с вами!»
«Ну конечно, конечно!» – я говорил так же радостно, как с предыдущими абонентами: стоит ли из-за одного звонка портить настроение? Там явно были озадачены. Такой радости в трубке, видимо, не ожидали. Что-то не то. «Вы поняли, откуда вам звонят?» – «Ну конечно, конечно!» – «Нам надо встретиться и поговорить!» – «Когда?» – жадно спросил я…
«Тогда, может быть, сегодня? Часа в четыре?» – «Давайте в три!» – воскликнул я…
Снова мучительная пауза: что за энтузиаст такой? «Приходить к вам?» – «Нет. Встретимся на улице! – негостеприимно ответил он. – Угол Литейного и Петра Лаврова! Я буду с газетой». Да. Небогато. Мог бы с чем-то другим.
Человек с газетой
Узнал я его даже не по газете… Мрачный вид! Какой же это «боец невидимого фронта»? Резко выделяется в оживлённой толпе! Почему-то небритый. Он хмуро провёл меня в гостиницу – наискосок через дорогу. Маленький номер. Стал говорить: как распоясался идеологический враг, чешские оппортунисты выпустили воззвание «Две тысячи слов»…
Но как-то это всё без души! Я тем не менее достал блокнот и жадно записывал. «Что вы там пишете?!» – вскричал он. «Всё!» – я преданно поднял глаза. «Это же всё есть в газетах!» – «Да? Извините, не знал!» – я стал всё зачёркивать. «Да не зачёркивайте же! – произнёс он с отчаянием. – В общем, так… Вы должны нам помочь. Настроения людей, разговоры... Запишите мой телефон!» Я записал, но почему-то огромными цифрами… Опять недоволен, гляжу. Невидимыми, что ли, надо было записывать? Тяжко вздохнув, он продолжил. Но я как-то уже улетел в мир грёз…
«Что вы делаете?!» – вдруг рявкнул он. А что я, действительно, делаю? Я глянул в мой блокнот. Да. Пока он говорил, я случайно перерисовал цифры его служебного телефона в цветочки, бабочек, птичек, каких-то зверьков…
«Понял,– он произнёс, – как вы жаждете нам помочь! Идите!» И я пошёл…
«Сейчас – или никогда!»
С наступлением экономических свобод (за которые мы так страстно боролись!) подорожала бумага, и нас перестали издавать. Такую бумагу мы уже не окупали! Исчезли и гонорары. И тут – эти! Из того Дома. Раньше они любили вызывать нас к себе, а теперь зачастили к нам. Свободу поняли по-своему, а зарплаты им, говорят, даже повысили – в связи со сложностью политической обстановки. И официантки, прежде нам преданные, теперь очаровались этими мужественными людьми – к тому же с тугими кошельками! А нас при попытке войти в наше прежде родное предприятие всё чаще встречала вывеска на дверях: «Проводится спецмероприятие». Знаем мы этих спецов! И увидев очередную «вывеску» на нашей двери, я подумал вдруг: «Сейчас – или никогда!» Я стал дёргать дверь. Заперто! За дверью как раз виднелись они. Ждали, видимо, какого-то дорогого гостя. Но дождались меня. Кулаком я разбил стекло в первой двери, пролез, локтем разбил стекло во второй – и к ужасу их явился перед ними, и окровавленными руками схватил самого весёлого гостя за рубашку, и стал трясти: «Это тебе не твой дом! Понял? Он наш!»
Они несколько растерялись. Считалось, что руки в крови у них, а оказалось вдруг, у меня, и к тому же я ими их тряс. «Поняли, да?!» Появились милиционеры – но настроенные благоприятно. Или мне это показалось? Я почему-то ликовал. Они забинтовали мне руки – и лишь потом только повезли. По улыбкам их мне казалось, что им тоже понравилось.
Меня подержали в камере и вскоре повели к следователю – так и сказали. И вот: открылась дверь с табличкой, и я оказался в залитой солнцем комнате, уставленной цветами. За столом сидела красивая рыжая женщина. «Вы следователь!» – восхищённо воскликнул я. «А что, не похожа?» – улыбнулась она. «Так вот! – уже более официально проговорила она. — Я должна вам сказать, что вы поступили абсолютно правильно, как настоящий мужчина. Вы пришли в свой дом и были вправе войти. А эти мальчики из Большого Дома много себе позволяют, и я напишу об этом специальную записку. Вы свободны!»
Сгорела эпоха
В Доме писателей, куда меня почему-то снова тянуло, меня ждал самый тёплый приём. Двери были распахнуты настежь. Я поднялся по лестнице наверх, где находилось наше начальство: если есть вопросы – готов ответить. В приёмной сидела наша секретарша Бабахина.
– За характеристикой пришёл? – весело спросила она. – Так вот – характеристики тебе не будет. Но… – понизив голос, она кивнула на начальственный кабинет: – сказал – ну, естественно, между нами, – что будь он помоложе, он поступил бы так же!
– Не сомневаюсь! – воскликнул я.
Тем более тот, конечно, сидел за дверью и слышал. И настроение, я думаю, и у него поднялось. Потом Дом наш сгорел. Месть? Вряд ли. Просто – сгорела эпоха. Которую, я думаю, не стоит всё же забывать.