Если оценивать Большой театр в духе модных лингвистических тенденций, то премьера «Пламени Парижа» заслуживает высшей степени восторга. А именно – оценки «Ратманский жжот!»
Я никогда не упущу случая сказать хорошо о хореографиях Алексея Ратманского. К Марии Александровой неравнодушен долго и всерьёз. Собственно, это и определило мою установку на просмотр балета.
Слава богу, чутьё, неоднократно меня подводившее всю жизнь, на сей раз не обмануло. «Пламя Парижа» можно было даже не смотреть. Достаточно было взглянуть в программку спектакля, чтобы понять, что тебя ожидает. В подробностях.
Любимые танцовщицы всех рангов – от премиленькой Екатерины Крысановой и всегда светлой и праздничной Нины Капцовой до уверенной в себе, барственной Анны Антоничевой и совсем уж запредельной Людмилы Семеняки (естественно, в роли Марии-Антуанетты) – не могли разочаровать. Меня точно. Однако к анализу рисунка их танца мы подойдём позже. Когда начнём разговор об искусстве.
Пока же коснёмся политики.
Великая французская революция жестока? А не жесток был мир в период экстремального упадка к тем, кто позже исполнял «концерт для гильотины с хором» на Гревской площади Парижа?
Русская революция неэстетична? А много ли было красоты в загнивающей «салонной тусе»-1913? Да, война проявила героизм масс, но на «свет» не повлияла. Как можно было это терпеть?
Вот мы и не терпели. Ни французы, ни русские.
Тот факт, что Борис Асафьев писал балет, а Василий Вайнонен сочинял танец про Россию, а не Францию несомненен.
Симптоматично и симпатично, что в XXI веке, веке преданной русской революции, Алексей Ратманский обратился к «Пламени». Танец которого пришлось сочинять почти заново – от хореографии Вайнонена остались лишь фрагменты. Поступок мужественный. Его эстетическое значение не уступает значению социальному.
Ратманский напомнил банальность: никогда не грубите незнакомым мужчинам. (Впрочем, женщинам не грубите вообще никаким!) Но банальность парадоксальна тем, что она, по словам Честертона, всегда верна. И очень удивлены бывают те, кто забывает об этом. Итак, я вслед за балетмейстером напомню: «народ» для «обчества» всегда незнакомец. Выводы – самостоятельно.
Главное не решите, что «массы» легко развратить подачками – «мужик» неблагодарен и вряд ли оценит жест олигарха, оплатившего даже постановку «Пламени Парижа» в Большом!
Впрочем, пора от «социалки» обратиться к «культурке».
Даже так – к Культуре, ибо Ратманский удивительно тонко ощутил различие между мирами, столкнувшимися едва ли не в физической аннигиляции. Ощутил и выразил это в характерах своих персонажей. Ратманский вывел на сцену две танцевальные стихии. В борьбе «творчества масс» с «nobile danse» в самом широком смысле слова «танец».
Актёры Большого театра сделали немало, проявив разлом между сословиями, ту трещину, через которую ворвались к нам свобода, равенство и братство, не упразднив, но обогатив аристократическую культуру.
Будто рождённая для роли свободолюбивой, но невольной революционерки Жанны весёлая и яростная Мария Александрова – сама стремительность, напор, жизнь! Вот оно – лучшее оправдание революции танцем одной из ярчайших (а мною и нежнейше любимых) балерин!
В контрасте с героиней Александровой персона, отданная на откуп Анне Антоничевой. В образе актрисы Мирей де Пуатье Антоничева совершенна. Её танец точен, но зримо формален. Своей выхолощенностью он противостоит той изобильности, в которой решён образ героини Александровой.
Что важно? – не надо думать, что Мирей де Пуатье и Жанна – антагонисты, чьё столкновение принесёт исчезновение (аннигиляцию) обеих. Кто выживет из них – понятно, и это не скрывается: протянет дольше Мирей де Пуатье. Это вид homo чересчур уж sapiens: уже во втором и третьем поколениях его популяция полностью сжирает плоды революции. Вместе с революционерами.
Страстная Жанна побеждает на метафизическом уровне. В рамках эволюции бунтари обречены, но когда против нас Биология, нам на помощь приходит История.
Мудрая Клио не даёт исчезнуть племени романтиков, что хорошо понимает Ратманский, обращаясь к предпосылкам Великой французской революции, которые сегодня «в копейку» укладываются в «куршевельский дискурс».
Ратманский разговаривает с нами, современниками, рисуя исход народных, «нутрянно-демократических», движений, печальный для многих, но и во многом закономерный. Ратманский умён и далёк от идеализации нашей общей (см. заголовок) Родины.
Эфирная, по-настоящему симпатичная Аделина, дочь маркиза де Борегар, героиня Нины Капцовой, чей танец, преодолев жеманство, устремляется к бестелесности, увы, обречена. Для неё гильотина исполняет мировую премьеру. Очередь Жанны придёт позже, но придёт неизбежно. В своей (или чужой, что для «безнравственной» Истории безразлично) постели умрёт лишь актриса.
Авторы балета жёстки, но вряд ли жестоки. Конечно, милых аристократов жаль. Впрочем, поставьте на их место нынешних «владетельных мерзавцев» – чем закончится мысленный эксперимент?
Да, венценосных монархов мало и их следует беречь. Но такая уж это профессия: среди коронованных особ насильственная смерть выше, чем внезапная среди шахтёров.
Это (смертность королей и шахтёров), кстати, единственная точка соприкосновения, остающаяся между народом и аристократией в самые глухие, тёмные и глупые периоды истории. Во всём остальном – пропасть, разрыв.
Ратманский демонстрирует такую «равноудалённость» столкновением танцевальных потоков. Буйству народной жизни противопоставлен хореографом «благородный танец», не стреноженный – оскоплённый, достойный лишь вырожденцев. Их мелкой жизни. Хоть «франкской», хоть «рублёвской».
Лишённый содержания, такой танец – пустота, судороги «терпилы», забывшего о смысле бытия. Но если менуэт, станцованный «светскими статистами», сценически хорош, верен, то король Людовик XVI в исполнении Геннадия Янина просто прекрасен! Деревянная, тяжёлая, но и величественная поступь его героя внушает бесконечное почтение. Здесь образ, предложенный Ратманским и воплощённый Яниным, глубок настолько, насколько вряд ли кто станет «заныривать». Но ощущение бездны королевская пластика порождает, что полезно.
Спектакль должен быть признан удачным во всех отношениях. Я достаточно молод для того, чтобы знать версию Вайнонена, но я достаточно умён для того, чтобы понимать, что революционная феерия в угаре победы носит привкус коммерции, тогда как революционная драма в условиях разгула «жраческой реакции» – почти что подвиг.
То есть значимость общественная – десять баллов.
Остаётся эстетическая ценность. Остаётся, кстати, и тогда, когда сами общества её отвергают. Что же останется в Большом после Ратманского? Память о нём, как о прекрасном каменщике (исполнителе и балетмейстере, авторе танцевальных номеров), достойном архитекторе (хореографе крупных форм) и смелом градостроителе (художественном руководителе балета). Его «программная трилогия» из «Болта», «Светлого ручья» и «Пламени Парижа» – вызов буржуазному «приличному обществу». Равно как (тут к гадалке не ходи!) и «асимметричный ответ» Мариинке с её «златомасочными» реставрациями «по Вихареву» (которого я, кстати, очень уважаю за упёртость и немного шарлатанское «мракобесие») и красивыми, но малоосмысленными творениями Пьера Лакотта. Творениями не «золотого», но «позолоченного» века.
Значит ли всё сказанное, что ни у Ратманского, ни у «Пламени» нет недостатков? Есть, но я о них промолчу: я не балетный критик, я – балетный панегирист!
Ратманский, покидая Большой, по большим счетам не оставил долгов. А по мелочи? Судить не мне.