Воспоминания о писателях, их переписка и тому подобные свидетельства всегда пользовались вниманием читателей и специалистов. Настоящий бум такой литературы пришёлся на последние десятилетия прошлого столетия: с отменой цензурных запретов появилось великое множество книг, издание которых в нашей стране ранее было невозможным. Однако и сегодня произведения мемуарного жанра продолжают выходить в немалом количестве: пишутся воспоминания о тех, кто ушёл от нас сравнительно недавно, открываются новые архивные материалы, переиздаются ранее выпущенные работы.
НА ФОНЕ ВОЙН И РЕВОЛЮЦИЙ
Воспоминания, уже известные по другим изданиям, вошли в антологию «Московский Парнас: Кружки, салоны, журфиксы Серебряного века (1890–1922)». Тогда в Москве насчитывалось более 120 таких объединений. «Из-за ограниченного объёма данного издания из них лишь около двух десятков удалось представить читателям в мемуарном разделе антологии, – предупреждает её составитель Т.Ф. Прокопов. – В основу отбора текстов положено стремление с достаточной полнотой отразить в первую очередь программно-тематическое многообразие кружковой деятельности, а также выделить в «море» групп, обществ, союзов, салонов, кафе-клубов, домашних журфиксов те, что находились в центре интеллектуальной жизни Москвы. Их деятельность в публикуемых воспоминаниях современников рассматривается с разных, порой непримиримо спорящих точек зрения, что делает публикации особенно интересными и значащими». С этим трудно не согласиться.
В сборнике представлены свидетельства об объединениях писателей-реалистов (например, «Среда» Н. Телешова), философов (Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьёва), модернистов всех направлений – от символистов до футуристов, а также выпускаемых ими журналах, издательских начинаниях. Не перестаёт поражать как размах и диапазон «кружковщины» того времени, значимость имён действующих лиц (И. Бунин и М. Горький, А. Белый и Д. Мережковский, В. Маяковский и С. Есенин, И. Ильин и С. Булгаков…), так и острота эстетических, философских, общественных и политических споров. И всё это – на фоне двух войн и трёх революций. Но разве это только фон?..
«Русскими душами, – по словам Николая Бердяева, – овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только грядущие зори, но и что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир (А. Блок, А. Белый). Религиозные философы проникались апокалиптическими настроениями. Пророчества о близящемся конце мира, может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой, императорской России». А вот что пишет уже о самом Бердяеве и тогдашних настроениях другой философ – Фёдор Степун: «Одним из первых почувствовал он, что та жизнь, которою жили наши отцы и деды, которою жили и мы, приходит к концу, что наступает новая эпоха: безбожная, духоненавистническая, но в то же время творческая и жертвенная, во всём радикальная, ни в чём не признающая постепенности, умеренности и серединности…»
Представленные в антологии мемуары щедро иллюстрируют многочисленные проявления этого радикализма в художественной среде: от эстетических манифестов до литературного быта. Например, Лидия Рындина вспоминает, как «в подражание героям Пшибышевского стали пить коньяк не рюмками, а стаканами – по ошибке переводчика: слово «рюмка» он заменил «стаканом». Злые языки говорили, что за свою ошибку больше всех пострадал сам переводчик, симпатичный и красивый Володя Высоцкий. Забыв, что при его слабых лёгких это опасно, он так увлёкся, что серьёзно заболел… Литература тогда не была чем-то отвлечённым, ею жили». Впрочем, как мы знаем и в чём ещё не раз убедимся, литературой жили не только тогда, и не только переводчики…
Вообще многие сюжеты, воспроизведённые в сборнике, звучат сегодня довольно злободневно. Например, сюжет, связанный с «Книгоиздательством писателей», организованным «Средой», которое подхватило эстафету горьковского «Знания». Цель товарищества формулировалась так: «Прийти на помощь авторам в издании книг и избавить их от необходимости значительную часть дохода с издания отдавать издателям». «Возможно, что это было ново и дерзко, – пишет Н. Телешов, – но не было смешно и нелепо, потому что «Среда» доказывала всё это на деле в течение десятка лет. Частные издатели и всякие скупщики авторских рукописей – эти «любители российской словесности», как их называл в шутку и с горя Мамин-Сибиряк, – сначала подсмеивались над нами. Но потом перестали смеяться… Дело, над которым посмеивались крупные издатели, выросло так, что за короткое время стало уже невозможным закабалить писателя с известным именем на многие годы, а то и навсегда, как это нередко тогда случалось. Всякий писатель, в какой бы нужде он ни находился, имел возможность издать свои книги не на условиях кабалы, а на основе товарищеской». Может быть, этот опыт предшественников пригодится нынешним писателям или тем, кто призван заботиться об их интересах…
Главная же ценность сборника «Московский Парнас» в том, что в нём не только представлены во множестве интересные факты, значимые события, яркие фигуры Серебряного века, но и блестящие, не потерявшие актуальности и сегодня образцы осмысления этого феномена самими же представителями той эпохи.
«И ДА, И НЕТ»
Многие известные имена, упоминающиеся в «Московском Парнасе», встречаются и в книге журналистки Софьи Иваницкой «О русских парижанах», главная героиня которой – Ирина Одоевцева, известная поэтесса, ученица Николая Гумилёва, автор прозаических и мемуарных произведений, супруга Георгия Иванова, а впоследствии – Якова Горбова. С ней Софья Иваницкая дружила вплоть до возвращения Ирины Владимировны на родину в 1987 году. Возможно, поэтому её образ в книге получился ярким и живым. С интересом читаются страницы, посвящённые Г. Иванову, Я. Горбову, Ю. Терапиано, К. Померанцеву, И. Чиннову, А. Штейгеру, о которых Одоевцева вспоминает на страницах книги. Чего, к сожалению, не скажешь о фрагментах, связанных с И. Буниным, В. Ходасевичем, К. Бальмонтом, В. Брюсовым, Д. Мережковским, А. Ремизовым. Здесь возникает эффект обманутого ожидания: эти крупные имена значатся в аннотации, и читатель, естественно, надеется узнать о них что-то новое, а получает либо «общие места», либо рассказ о малозначащих деталях.
Но «виновата» в этом не только и не столько С. Иваницкая, которая стремилась наиболее полно передать слова своей собеседницы и обстановку, в которой происходили их встречи. Во-первых, многие читали мемуары И. Одоевцевой «На берегах Невы» и «На берегах Сены», где о главном уже было сказано. Во-вторых, воспоминания поэтессы в изложении журналистки – это всё-таки отражения отражений со всеми вытекающими отсюда последствиями. И, в-третьих, судя по книге, Ирина Владимировна была собеседница, скажем так, непростая. Со своими, на чей-то взгляд, старомодными представлениями о том, что можно, а чего нельзя говорить даже близкой подруге. И понять её можно, особенно если учесть, что подруга – по профессии журналист. По её свидетельству, довольно частым ответом Ирины Владимировны на вопросы было: «И да, и нет». Вот, например, такой фрагмент: Иваницкая спрашивает Одоевцеву, только что признавшуюся, что Николай Гумилёв остался для неё любимым учителем:
«– А отношения у вас были близкие?
– И да, и нет.
Частый и уклончивый ответ…».
Но подруга продолжает натиск:
«На следующей прогулке снова, боясь быть навязчивой, осторожно спрашиваю:
– Какие у вас были отношения?
Улетая в юное, далёкое, отвечает:
– Замечательные…
– Но ты была влюблена? Из того, что ты пишешь, явно вырисовывается образ героя, в которого нельзя не влюбиться?
– И да, и нет, – тот же ответ».
Этот «уклончивый» ответ – запоминающийся штрих к портрету главной героини книги С. Иваницкой.
ПИДЖАК ЦВЕТА МАРЕНГО
От Серебряного века к литературе советской эпохи нас переносит книга Павла Катаева «Доктор велел мадеру пить…», где автор рассказывает о своём отце Валентине Петровиче Катаеве. Понятно, что воспоминания детей о родителях могут быть только апологетическими (едва ли не единственное, приходящее на память исключение – мемуары дочери Марлен Дитрих) – критики или компрометирующих фактов мы и не ждём от них. А чего ждём? Наверное, новой информации, любопытных деталей и, по возможности, необычного взгляда – с очень близкого расстояния – на личность и творчество портретируемого. Всё это в той или иной степени есть в книге. Хотя, надо заметить, что задача автора с самого начала усложнялась тем, что о самом существенном и, если угодно, выигрышном его отец уже рассказал сам («Трава забвения», «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», «Алмазный мой венец»). Тем не менее с интересом читаются страницы, где рассказывается о Е. Петрове, брате В. Катаева; о фильме «Цирк», авторы сценария которого – братья Катаевы и И. Ильф – сняли свои имена с титров; о восприятии произведений Валентина Петровича на Западе, в частности, о том, что поклонником его творчества был Альбер Камю.
Книга написана в свободной ассоциативной манере, что должно, видимо, напомнить нам о «мовизме» позднего В. Катаева. Следуя той же традиции, автор старается также по возможности не называть конкретных дат, имён, произведений и т.д. Если же он почему-то изменяет этому правилу, то мы нередко сталкиваемся с неточностями и ошибками. Так, повесть В. Катаева «Уже написан Вертер» названа рассказом, пьеса Вс. Иванова «Бронепоезд 14-69» – просто «Бронепоездом», пушкинская «История Пугачёва» – «Пугачёвским бунтом», монгольский маршал Чойбалсан – Чайбалсаном и т.п. Всё это заметно снижает информационную ценность воспоминаний.
И ещё один момент. Автор резко негативно относится к социализму – в отличие от своего отца, о чём П. Катаев откровенно говорит: «Поскольку в ткань повествования спонтанно вплелась политика (критическая оценка автором условий социализма), я хотел бы быть честным по отношению к памяти моего отца и сказать, что он вряд ли бы со мной согласился». Что ж, каждый имеет право на свои убеждения. Но вот беда – автор иногда пытается изобразить отца едва ли не жертвой советского режима. Задача нелёгкая, если учесть, что в этом качестве нам хотят представить лауреата Сталинской премии, Героя Социалистического Труда, автора таких произведений, как «За власть Советов», «Я сын трудового народа», внёсшего свой вклад и в «лениниану» («Маленькая железная дверь в стене»).
Каковы же доводы автора? Во-первых, некоторые вещи В. Катаева подвергались суровой критике в партийной печати. Во-вторых, однажды на высоком совещании в ЦК Сталин дважды прервал выступление Катаева, в-третьих, ему не дали Ленинскую премию… А с присуждением звания Героя Социалистического Труда связан прямой материальный ущерб, нанесённый писателю. Дело в том, что у него был «прекрасный вечерний костюм цвета маренго для разных торжественных случаев». В нём-то и поехал Валентин Петрович «получать заслуженную награду». И что вы думаете? «Председатель Президиума Верховного Совета СССР с улыбкой воодушевления и радости прокалывает шилом (очевидно, специально для этого существующим) щедрую дыру в грудной части пиджака, внедряет туда ножку золотой звезды (наверное, всё-таки колодки медали. – А.Н.) и завинчивает с изнанки специальным кружочком. Теперь костюм безнадёжно и навеки испорчен». Какова сцена! Так и видишь Николая Викторовича Подгорного с радостной улыбкой садиста на устах и с сапожным шилом в руках, сладострастно раздирающего «грудную часть пиджака» «цвета маренго». Но партийно-советское иезуитство на этом не прекратилось: «Председатель Президиума, сделав своё чёрное дело, предложил отцу сфотографироваться на память – мы, мол, со всеми награждёнными снимаемся»…
В СПОРЕ С СОБОЙ
Этот снимок можно увидеть в книге «Незавещанное наследство» Надежды Кожевниковой. В центре стоит Н.В. Подгорный, его окружают новоиспечённые герои. Валентин Катаев стоит рядом с Вадимом Кожевниковым, тогдашним главным редактором журнала «Знамя», написавшим немало произведений, самое известное из которых – «Щит и меч». Впрочем, в мемуарах (автор которых, как вы уже догадались, дочь писателя) этот роман упоминается лишь однажды – в подписи к снимку. Хотя об отношении к отцу в книге говорится немало – в первую очередь о любви к нему, в последнюю – о его творчестве. И то в связи с размышлениями на тему: почему и как писатель превратился в крупного функционера. Скажем, рассказ о деде автора, соответственно, отце Вадима Михайловича, объясняет кое-что существенное в мотивах поведения последнего: его отец – интеллигент старой формации, меньшевик (участвовавший, между прочим, в организации побега Сталина из Туруханской ссылки), чудом доживший до 91-летнего возраста. Его-то, оказывается, и «прикрывал» функционер. Скелет из шкафа…
Есть в этих размышлениях мотив, знакомый по предыдущей книге: «моего отца, шутника, озорника, чистопородную богему, загнали в начальственное кресло и там сгноили». Но эта мысль перечёркивается другой: «Придумываю оправдания-отговорки-лазейки отцу, эпохе, его изуродовавшей, и увязаю, тону, немо кричу: зачем ты, папа, тогда жил, зачем писал, если не лгать было нельзя, если головой за глоток свободы приходилось расплачиваться? Не в состоянии ни простить, ни осудить. Меня раскачивает, заносит то туда, то сюда, будто на гигантских качелях».
В отличие от воспоминаний П. Катаева, «Незавещанное наследство» – книга не только об отце – скорее, «о времени и о себе». Здесь немало интересных, хотя порой весьма пристрастных зарисовок людей из литературного мира, тех, кто был близок с семьёй Кожевниковых, с кем автора сталкивала журналистская работа (А. Чаковский, В. Катаев, А. Штейн, Н. Хикмет, В. Коротич, О. Ефремов, вдовы Б. Пастернака и Е. Мравинского, чета Даниных). Встречаются фигуры и менее известные, и неизвестные совсем, что придаёт дополнительный объём воспоминаниям, расширяет их «человеческий» контекст.
Чтение мемуаров знаменитых людей приводит автора к заключению: «Единственное в мемуарном жанре необходимое условие – правдивость и перед собой, и перед читателями». Мысль, на мой взгляд, спорная, поскольку условие это почти невыполнимо, хотя бы потому, что память избирательна, да и правдивость каждый понимает по-своему («Незавещанное наследство» в очередной раз это доказывает), однако замечание характерное и не случайное для Н. Кожевниковой. Есть в её воспоминаниях некая безоглядная искренность, но не та, когда автор «ради красного словца не пожалеет и отца», – критический взгляд мемуаристки направлен прежде всего на себя. Она не боится признаться в своих ошибках и заблуждениях, грехах вольных и невольных. В книге немало весьма неоднозначных и противоречивых суждений и оценок, но это живой и честный спор с самой собой, избавление, подчас мучительное, от расхожих штампов и клише. Этот спор слышится, например, в размышлениях о недавнем нашем прошлом. Начав с категоричного утверждения: «виновата во всём советская власть», автор ближе к концу книги задаётся вопросом: «Страшнее казармы социализма вообразить ничего не могли? Впрочем, предшественники наши тоже фантазиями не отличались, для них царь, самодержавие воплощали главное зло. После пришлось убедиться, что зря они привередничали, да поздно, безумные их мечтания воплотились в реальность, их же самих ужаснувшую. Мы от них приняли эстафету бессмысленных сожалений об утраченном, в свою очередь, убедившись, что, по сравнению с сегодняшним, вчерашнее кажется уже чуть ли не идиллическим, оплакиваемым как покойник, не ценимый при жизни».
В начале обзора приводились слова Л. Рындиной о том, что в эпоху Серебряного века литература «не была чем-то отвлечённым, ею жили». А вот что пишет Н. Кожевникова о совсем другой эпохе: «Я выросла в стране, где текст заменял жизнь. И ценилась душевная красота, хотя она чаще встречалась, чем внешняя. Благополучие и дар являли противоположность, запрет означал успех, в литературе особенно. Литература была путеводной звездой, ею дышали, с ней жили в полном согласии, на всё прочее внимания не обращая. Она же, литература, загнала нас в западню. Оказалось, что помимо книг есть ещё и реальность – грубая, жёсткая… Хотя с какой стати от себя самих отрекаться? И грандиозен наш опыт, которому ни в коем случае нельзя следовать». Здесь мы оставим автора с её раздумьями, тревогами и противоречиями – спор с собой продолжается…
…Так получилось, что в воспоминаниях, о которых шла речь, с той или иной степенью полноты и объективности отражён минувший XX век, во всяком случае, некоторые фрагменты его «литературной составляющей». И хорошо, что с разных, порой противоположных точек зрения, какие бы оценки мы ни выносили тем или иным книгам, – у критика тоже есть право на пристрастность. Быть может, это пересечение взглядов в осмыслении уроков прошлого благотворно скажется на отечественной словесности нынешнего столетия: ведь нередко случалось, что подъём мемуаристики и интерес к ней предшествовал расцвету иных жанров…
Контактные телефоны для заинтересованных лиц – представителей книгоиздательств и книжной торговли: 208-95-24, 208-91-62.
Софья Иваницкая. О русских парижанах. «Сколько их, этих собственных лиц моих?». – М.: Эллис Лак, 2006. – 480 с.: ил.
Московский Парнас: Кружки, салоны, журфиксы Серебряного века (1890 – 1922): Антология / Составление, примечания, указатель имён Т.Ф. Прокопова. – М.: Интелвак, 2006. – 768 с.
Надежда Кожевникова. Незавещанное наследство: Пастернак, Мравинский, Ефремов
и другие. – М.: Время, 2007. –
336 с.: ил.
Павел Катаев.
Доктор велел мадеру пить… :
книга об отце. – М.: Аграф, 2006. –
208 [16] с.: ил. – (Серия
«Символы времени»).