История одной карьеры
Первый раз я увидел его лет пять назад, на фуршете, в актёрско-писательской компании. Выпивал Виталий сдержанно, анекдоты не рассказывал, а когда к нему обращался кто-то из его приятелей, молча кивал с покровительственной усмешкой, как бы затаившей горькое знание о превратностях бытия. Один из его друзей, когда общение после выпитого стало слабо контролируемым, рассказал мне историю его конфликта в театре, прибавив: «Незаурядная личность!..» И хотел было нас познакомить. Но Виталий к этому моменту, отмахнувшись от приятеля, стал ухаживать за высокой блондинкой, что-то негромко объясняя ей вибрирующим баритоном… Про него я не раз потом слышал от наших общих знакомых. Они, рассказывая его причудливую жизнь, сообщали разочарованно: «А Виталий-то, знаешь, чем теперь занимается? Рекламой…»
Он был из тех, мечущихся, про кого говорят: «Ищет себя». Виталий и в самом деле легко менял место работы. Пять месяцев отбыл в газете, один сезон в театре, полгода в рекламном агентстве и год осветителем на телестудии, куда его устроил собутыльник отца, когда-то, «в дикой молодости», снимавший чёрно-белой камерой новогодние «Огоньки».
Отец Виталия, давно ушедший из семьи, в своё время тоже метался – был художником-самоучкой, бардом, сочинявшим песни, сценаристом так и не снятых фильмов. В их коммуналке он появлялся примерно раз в полгода, и когда соседские мальчишки спрашивали, почему папаня так редко его навещает, Виталик, слегка заикаясь, объяснял словами мамы-библиотекарши: «Потому что – на секретной работе». И от него отступались.
Он учился в Щукинском, мечтая о театральной славе, переметнулся в МГУ, на факультет журналистики, посещал сценарные курсы. Нигде не доучившись, объяснял всем: «Наше догматическое образование убивает в человеке творческое начало».
В газете, куда Виталий попал по рекомендации какого-то маминого знакомого, писал о художественных выставках и презентациях новых книг. На планёрках хвалили его рваный стиль – фельетонные остроты, проложенные пылкими назиданиями, – лишь иногда поругивали за предвзятость. Но чем дальше, тем больше он ощущал себя человеком, несущим миру истину в последней инстанции, обижался даже на мелкое замечание, поворачиваясь к говорившему с запальчивым предложением: «А вы докажите, что здесь предвзятость! Да, докажите!» И нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
Его заикание к этому времени прошло, остались лишь резкие перепады настроения, когда бодрая напористость вдруг сменялась вялостью и неуверенностью в себе. В театре, недавно возникшем, куда его взяли с испытательным сроком, экспансивный режиссёр-постановщик, любуясь на репетициях крепкой фигурой Виталия, его круглой, коротко стриженной головой и выразительно выступающими надбровными дугами, прячущими глаза в глубокую тень, кричал ему из зала: «У тебя фактура человека-победителя, а играешь размазню. Ты зажат. Давай-давай, расковывайся, нынче брутальные мужики в моде!»
Его Виталий тихо ненавидел, хотя понимал, что тот прав. И в годовщину театра, за банкетным столом, когда режиссёр, нахваливая актёров, сказал, что с каждым спектаклем он становится «настоящим мужчиной», перебил вопросом: «А до вашего дерьмового спектакля я, что, был не настоящим?»
В рекламном агентстве он сочинял сценарии к роликам, превозносящим быстродействующие лекарства. Увлёкшись, сам снялся в одном эпизоде: коренастый мужчина с надменным (брутальным, как сказал бы ненавистный режиссёр) лицом вдруг хватается за поясницу, но спасительная таблетка мгновенно устраняет боль. Ролик долго не сходил с экрана, и Виталий заметил, что его стали узнавать прохожие. Доконала его на троллейбусной остановке щуплая старушенция – она сочувственно поинтересовалась: «Как спина-то, сынок, не болит?»
И он ушёл из агентства. Отрастил бородку, чтоб не узнавали, целые дни просиживал в маминой библиотеке. Увлёкся дзен-буддизмом. Посещал на Плющихе некое «Общество просветлённых», где ходили по рукам ксерокопированные тексты, из которых следовало: хочешь совершенствоваться, выбери себе Учителя, покорись ему, отказавшись от своего «я». Покоряться Виталий никому не стал, но медитировать пробовал. Было лестно думать, что во время этих сеансов твой дух пребывает в некоем пространстве астрала, неуязвимом для земных бед, а, возвращаясь, даёт своему обладателю власть над другими людьми.
Но без заработка, только на мамины деньги, существовать стало невозможно, народ на Плющихе тоже был безденежным, без выгодных деловых связей. И Виталий попросил отца помочь. Примерно через месяц отцовский собутыльник, воспользовавшись старыми знакомствами, устроил его на телестудию. Осветителем.
В тот переломный период жизни его изводила мысль о неподлинности всего происходящего с ним. Его хождения на Плющиху, суета в телестудии, мелкие тамошние конфликты и скорые примирения, закрепляемые в ближайшей закусочной безудержными пьяными откровениями, казались ему (как он потом в таких же нетрезвых исповедях рассказывал приятелям) то ли сном, то ли любительской постановкой полупрофессионального театра. Ему хотелось самому оказаться в свете софитов, под нацеленными на него объективами телекамер – только это, он чувствовал, может изменить его жизнь.
Однажды на фуршете, в разношёрстной компании теленачальников, журналистов, актёров и их приятелей, отмечавших пятилетний юбилей популярного телешоу коньяком «Отард» и «Царской водкой», его отчаянье, подогретое алкоголем, вырвалось из него крикливым тостом, перешедшим в сумбурный монолог, – о примитивности нынешнего ТВ, о его неиспользованной взрывной силе и трусости всех тех, кто робкими шажками ходит вокруг спящего Левиафана… Боясь его разбудить… Виталия окружили. С ним чокались. Спрашивали, а кто такой Левиафан. Кто-то пытался спорить с его запальчивыми утверждениями, но галдёж стоял такой, что понять оппонента Виталий не смог.
Ему хотелось после всего им сказанного швырнуть бокал на пол, чтоб осколки разлетелись со звоном, и – уйти. Но его остановил женский взгляд. Он сиял из-за чужих плеч и голов таким магнетическим светом, что Виталий, раздвигая толпу, протянул навстречу свой бокал с недопитым коньяком.
Особа, не сводившая с него молитвенных глаз, была в чём-то лиловом и, чокаясь, произнесла, словно пропела:
– Вы такой бесстрашный… Как вы их разворошили!..
И отпив глоток, добавила:
– Я вас видела на Плющихе.
– А я вас – во сне… Вас как зовут?..
– Таисией.
Эту ночь он провёл с ней, в её однокомнатной, довольно запущенной квартирке, в Медведкове, среди висевших на стенах пейзажей с ущельями и заснеженными горами. Таисия представила их как репродукции картин Лермонтова, большой портрет которого помещался над изголовьем её дивана. Она оказалась филологиней, писавшей кандидатскую по Лермонтову, женщиной щупловатой, но высокой, на полголовы выше Виталия, что его совсем не смутило. «Пушкин и Натали!» – сказал он себе, когда они ловили такси. Там, в такси, поинтересовался: почему по Лермонтову?..
– У него на портрете взгляд, излучающий такую мощную энергетику, будто он подпитывает нас ею из космоса.
Глаза её в этот момент благодарно заслезились, и Виталий немедленно возненавидел Лермонтова, который сейчас мешал Таисе поклоняться только ему, Виталию.
Всё, что происходило в ту ночь в Таисиной квартире, Виталий потом, в одну из пьяных посиделок в соседней закусочной, назвал своим приятелям «операцией по вытеснению соперника». Подняв рюмку с «Отардом» (недопитую бутылку прихватил, когда покидали фуршет), он читал стихи собственного сочинения («Восстала плоть, и дух на миг угас…»). Таисия в ответ декламировала ему Лермонтова, внося в него свою правку: «Выхожу одна я на дорогу,/ сквозь туман кремнистый путь блестит…» В тесном пространстве меж диваном и письменным столом Виталий пытался танцевать, прислонив свою круглую голову к резко выступавшей сквозь блузку ключице партнёрши. Затем уложил её на диван и нырнул в ванную. Он знал, что его полностью обнажённое тело, щедро покрытое буйной порослью, производит на женщин ошеломительное впечатление. Поэтому вышел из ванны медленно, в белом Таисином халате, так же медленно к ней приблизился, провозгласив вибрирующим баритоном фразу, давно придуманную им для таких ситуаций:
– Посланник астрала являет себя в облике зверя!
И распахнул халат. Таисия ахнула, зажмурившись, будто и в самом деле в её тесной квартирке вспыхнул неземным светом инопланетный пришелец. И потом, на скрипучем диване, мешая Виталию ритмично двигаться, обливаясь слезами, ощупывала, как слепая, его голову, лицо, плечи, словно не веря своему счастью.
Он ездил к ней в Медведково больше месяца. Его забавляло в ней всё: какое-то совершенно детское простодушие, угловатая неуклюжесть, её увлечение дзен-буддизмом. На кафедре, рассказывала она, о её увлечении знали и просили (со снисходительной усмешкой) на лекциях этой темы не касаться. Судя по всему, со своими коллегами она явно не сошлась, отчитывая лекции, торопилась уехать к себе, в Медведково. Виталий не понимал, как дзен-буддизм сочетался у неё с Лермонтовым, подозревая, что это просто игра, скрашивавшая её одиночество. Её единственная подруга, та, что пригласила на фуршет, звонила редко, поглощённая сумасшедшим круговоротом своей тележизни. А о родителях Таисы Виталий узнал лишь, что их давно нет в живых и самая близкая родня у неё – тётка Марья, живущая в Рязани.
«Вытеснение соперника» удалось Виталию, как он потом, смеясь, рассказывал собутыльникам, примерно наполовину – портрет Лермонтова после настойчивых разговоров о том, что избыточная его энергетика вызывает головную боль, был снят. Но пейзажи остались. Это его задело – неполная победа казалась ему поражением. И он однажды спросил её о том, о чём спрашивал всех своих женщин: «Как ты ко мне относишься?» Ждал сентиментальных признаний, ласкающих мужское ухо. А услышал другое: «Как к Учителю. Ты открыл мне мир телесной страсти, питающей страсть духовную. Поэтому, по дзену, я в отношениях с тобой, как Ученик, отказываюсь от своего «Я». Ты владеешь моей волей, моим телом, моим будущим».
Она взвалила на его плечи тяжёлую ношу. И он заскучал. Через месяц он стал заметно уставать от разговоров с ней. К тому же именно в эти дни его остановил в коридоре один из теленачальников. Пристально всматриваясь в него, спросил: «Это вы на фуршете говорили про спящего Левиафана?» Получив утвердительный ответ, загадочно усмехнулся: «А вот слабо самому попробовать его разбудить?.. У вас какое образование?» Зазвав к себе в кабинет, он усадил Виталия в кресло, быстро выяснил, что законченного высшего у него нет, и сказал, засмеявшись:
– Ну и фиг с ним! Главное в нашем деле – темперамент!
Теленачальник предложил ему подумать о передаче, в которой бы говорилось о проблемах супружеских пар, нашедших друг друга по интернет-переписке. Расставаясь, похлопал Виталия по плечу и, всё так же насмешливо улыбаясь, посоветовал чаще заглядывать в энциклопедию, чтобы ни в коем случае больше не сравнивать наше замечательное телевидение с Левиафаном, мерзким многоголовым чудовищем, которым пугали в древности смелых мореплавателей. Виталий шёл по коридору в аппаратную, кивая встречным, и всё в нём дрожало от предвкушения удачи. С этого дня он перестал ездить в Медведково.
Таисия звонила ему. Посылала эсэмэски. Он, измотанный её письмами, коротко ответил, что очень занят, и поменял в мобильнике сим-карту. А как-то, выходя из подъезда, увидел знакомую женскую фигурку в белом плаще. Они поговорили. Он о своей теперь очень ответственной работе, она – о том, что в земном мире у неё нет никого, кроме него, её Учителя. Что ей делать? Ведь если Учитель отвергает Ученика, то Ученик должен исчезнуть.
– Скажи мне, и я исчезну.
– Исчезни, – сказал Виталий и, резко повернувшись, ринулся к остановке, там прорезалась в вечернем сумраке подъехавшая маршрутка.
И ещё через месяц вышла первая его передача. Её в основном ругали. Особенно – свои. Потом он понял – если ругают свои, значит, всё (или – почти всё) получилось. Да, он показал на нескольких (правда, не документальных, а игровых) сюжетах, как переписка по Интернету о предстоящем браке оборачивается подлой расчётливостью. На экране мелькнули искажённые злобными гримасами лица бывших супругов, звучали оскорбления, частично закамуфлированные пикающим сигналом. Но самому себе Виталий на экране не понравился. Недостаточно брутален. О том же, похлопав по спине, сказал ему и теленачальник. Зрительские звонки во время и после эфира подтвердили его ощущение: надо быть резким. Быть истиной в последней инстанции. Нужно довести зрителя до гневного взрыва, освобождающего душу от скучной рутины будней.
А через полгода, когда он готовил уже пятую передачу, его по телефону пригласили на беседу в районную прокуратуру.
– На беседу о чём?
– Скорее – о ком, – уточнил молодой голос в трубке и назвал фамилию Таисии.
– А что с ней?
– Она умерла.
– Как? В автоаварии? От какой-то болезни?
– Нет. От голода.
– Что за дикая шутка! – вспылил Виталий.
– Это не шутка. Как утверждает судебно-медицинская экспертиза, она перестала принимать пищу. Смерть наступила от истощения. Труп мумифицировался. Она оставила для вас дневник с записями.
На студийном авто Виталий доехал до прокуратуры за двадцать минут. Поднялся на второй этаж. Нашёл комнату под номером пять. Следователь был очень молод, казалось, очки с затемнёнными стёклами и синий мундир он надел, чтобы выглядеть старше. На его столе лежала серая папка.
– Вам не верится? Я вас понимаю, случай незаурядный. У вас крепкие нервы? Вот, посмотрите!..
Пододвинул папку. В ней были снимки: обнажённое тело с проступившими сквозь кожу костями; крупным планом – лицо с обтянутыми скулами и тёмными впадинами глаз. Да, это результат естественной мумификации, подтвердил следователь. Погибшая так задумала – открыла форточки и оставила на кухне горящей одну конфорку, чтобы циркулировал воздух. И запаха разложения не было. Соседи не догадывались, что она там лежит уже больше месяца. Всё обнаружилось, когда приехала из Рязани её тётка Марья, у неё были свои ключи от квартиры.
– А вот тут, взгляните, её дневник. На обложке ваша фамилия, поэтому я так быстро вас нашёл. Будете читать?
Тонкая школьная тетрадь. Каллиграфический почерк старательной ученицы. К концу тетради он изменился – буквы словно бы качало ветром, фразы и слова не дописаны.
«Учитель Мой, я обещала тебе исчезнуть. И вот я исчезаю. Потому что жизнь на земле без тебя потеряла для меня смысл. А в другой жизни мы неизбежно встретимся, я верю в это…»
«Я сделала всё, чтобы мне не помешали: позвонила на кафедру и сказала, что больна, что уезжаю на полгода лечиться. Включила конфорку. Открыла форточки…»
«Очень хочется есть… Мучают спазмы… Но это не надолго. Потом будет легче…»
«Боль позади. Голода нет. Но нет и сил, поэтому пишу лёжа. В голове туман…»
«Мне чудится, будто по комнате движутся какие-то тени, кто-то разговаривает. Неужели папа с мамой приехали?.. Но ведь они давно умерли…»
Нет, не смог дочитать это Виталий. Дрожали руки, когда закрывал тетрадь, прощался со следователем. Не чувствовал ног, спускаясь со второго этажа. Мелькали за стеклом автомобиля магазинные витрины, рекламные щиты, торопливые прохожие.
У себя, в студии, он звякнул дверцей небольшого, стоящего на полу сейфа, извлёк «Отард», к которому прикипел с того судьбоносного фуршета. Душистый напиток… Лучший напиток Франции!.. Он слегка обжигает… Его нежное пламя охватывает лицо… Взгляд становится устойчивым и неторопливым, вбирающим в себя всё вокруг – стол с ноутбуком, окно с облетающим тополем, синее небо с плывущим в нём облаком… День сегодня для осени какой-то удивительно солнечный… Да, чуть не забыл, сегодня же съёмка!.. Надо узнать, всё ли готово… И Виталий снял трубку городского телефона.
А ещё через год его, теперь медийное, лицо, его голос знали миллионы людей. Рассказывая с экрана об авариях на дорогах, он показывал крупным планом истекающего кровью пассажира, упорно повторяя именно эти кадры. Любимыми его сюжетами были спровоцированные в прямом эфире потасовки благообразно интеллигентных участников его телешоу, трепавших друг друга за лацканы пиджаков. Главным же его развлечением стали полемические посиделки политиков, учёных, писателей, людей пожилых и чопорно-сдержанных, доводимых его провокационными вопросами до крика и взаимных обид. Это Виталий называл – «завести аудиторию». Когда кто-то из «заведённых» спохватывался и уходил из студии, лицо ведущего светилось довольством. Он знал – завтра о его скандальных посиделках напишут во всех газетах.
Он стал знаменит и состоятелен. Начал строить дом в ближнем Подмосковье. Давал интервью гламурным журналам – там, на фотоснимках, он непременно оказывался с девушкой, выше его на полголовы. И всегда – с другой.
У его передач были зашкаливающие рейтинги. Это не спасало Виталия от упрёков в непрофессионализме и дурновкусии. Он кивал, легко соглашаясь, повторяя в своё оправдание одну и ту же фразу:
– Да, я неправильный, я плохой, и передачи мои плохие, но ведь, признайтесь, все те, кто их смотрит, ещё хуже… Иначе бы не смотрели… Разве не так?..
И снисходительно улыбался.