Не для дорожного чтения

КНИЖНИК

Анастасия ЕРМАКОВА

Всеволод Емелин. Челобитные. – М.: ОГИ, 2009. – 184 с.

А стихи вообще не стоит брать в дорожную сутолоку. Разве что в самолёт. Когда нет раздражающего мельтешения и нервозной торопливости. Тем более что ощущение парения над землёй, пусть даже и не парашютного, сродни ощущению от погружения в стихи. Если они, конечно, хорошие. И неважно – традиционалист перед тобой или авангардист – эти две ветви существуют спокон веков и находятся не столько в оппозиции друг к другу, как бы отчаянно это ни манифестировалось, сколько во взаимообогащающем, пусть и не всегда дружественном диалоге. И бессмысленно рассуждать о том, за кем будущее. Сбрасывать с парохода никого не будем. А будем внимательно и бережно читать.

Время полёта – чуть больше четырёх часов. В чемодане четыре книги.

Приступим.

ГОТОВНОСТЬ К ПЕРЕМЕНАМ БЫТИЯ
Большая редкость сегодня – стихи гармоничные, светоносные, лёгкие. Лёгкие не потому, что неглубоки и не требуют в ответ сердечного участия. Лёгкость Ларисы Миллер совсем иного рода: это лёгкость зрелого мировоззрения, преодолённой печали, мудрого доверия к жизни. Это стихи-благодарение, стихи-радование, стихи-ликование.

Воздуха столько: дыши не хочу –
Хватит кузнечику, хватит грачу,
Лютику, тополю, божьей коровке.
Ветер погладил меня по головке.
– Дышишь, мол, милая? Дышишь? Дыши.
Летние запахи так хороши.

Поэтический реквизит нехитрый: времена года, облака, деревья, воздух, цветы, бабочки и птицы. Рецепт счастья простой: надо всегда, каждое мгновение остро ощущать себя живым. Живущим. Живучим. И радоваться самому обыкновенному дню, найти в нём повод для благодарности. Достаточно и того, что есть в этом дне звуки, запахи, краски. И в то же время – ощущение собственной незащищённости, экзистенциальной заброшенности.

А жизни всё равно, как течь:
Беречь нас или не беречь,
Лелеять, обращаться дурно,
Течь плавно, медленно иль бурно,
Иль где-то посреди земли
Нас вдруг оставить на мели.

В своей пятнадцатой по счёту книге «Потаённого смысла поимка» Лариса Миллер классически традиционна, тематически и интонационно монолитна. С одной стороны, здесь чувствуется некоторое однообразие, с другой – голосовая уникальность, летучая пластика фразы, единый мировоззренческий стержень, как мозаику, складывают все книги Миллер в единое, незамысловатое по форме, но глубокое по содержанию полотно. Автор не боится банальных, переходящих из книги в книгу рифм. И происходит это не из-за неумения подыскать свежую рифму, а совсем по другой причине: для данной поэтики формальные изыски ни к чему, они бы сразу бросились в глаза как избыточность, уродующая простоту.

Стихи Ларисы Миллер простодушны, как детские рисунки. Простодушие, равное прекраснодушию. Редкая способность к чистому, не замутнённому горечью мировосприятию. Только дети так видят мир до переживания житейского горя, а поэт – после. И вот это после дорогого стоит. Тут-то и настигает тебя тот самый катарсис, который сегодня от чтения поэзии, да и прозы тоже испытываешь всё реже и реже. Лично у меня после стихов Ларисы Миллер наступает такая степень просветления (говорю без всякой иронии), такая «готовность к переменам бытия», что из состояния привычного житейского недовольства я погружаюсь в состояние приятия всего и вся, какой-то благодарственный экстаз. Речь идёт не о карамельной благости и зефирной восторженности, а о честном сотворчестве, искреннем отклике на поэтическое событие. Наверное, не сильным преувеличением будет, если скажу, что такие стихи имеют психотерапевтический эффект и способны излечить от депрессии.

Так же как совместимость по группам крови, думается мне, существует и поэтическая совместимость, поэтому и говорят: это мой поэт, а это не мой. Чаще всего – вне зависимости от степени дарования. И переубеждать в обратном бесполезно. Возможно, такие вещи происходят на энергетическом уровне. Так вот: Лариса Миллер, без всякого сомнения, мой поэт.

«Потаённого смысла поимка» – книга неторопливая, требующая вдумчивого чтения. Нужно отнестись к восприятию этих стихотворений как к медитации: сделать метафизическую остановку, отдышаться, одуматься, очароваться. Тем более что противиться этому совсем не хочется.

Я копуша. Я долго вожусь.
Видишь, я допоздна не ложусь,
Видишь, медленно как просыпаюсь.
Не сердись, что так долго копаюсь,
И не ставь мне всё это в вину,
Это я просто время тяну.
Может, если возиться, копаться,
Будешь век в волнах жизни купаться.

ЧЕЛОВЕК ИЗ НАРОДА
После медитативной Ларисы Миллер Всеволод Емелин взбадривает и по-хорошему раздражает. Лирический герой брутален, дерзит на каждом шагу и бунтует напропалую. О смирении и примирении с действительностью тут и говорить нечего. Деструктивно резкий поэтический жест, концентрированная энергия неприятия и отчаяния, интонация агрессивного разочарования, тугой сплав любви-ненависти. И – внезапно прорывающаяся щемящая нота нежности, не успокаивающая, а царапающая, длящаяся болезненным тяжеловесным эхом.

…Средь свободной Расеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.
Весь седой, малахольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь…

Но одно только греет –
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.

Его вид даже страшен,
Череп гладко побрит.
Он ещё за папашу
Кой-кому отомстит.

Стихи Емелина сюжетны, конкретны, зримы. Достаточно длинные, иногда даже чересчур, написаны короткими рублеными фразами. Разговорным языком. Каждое стихотворение – история с социальным звучанием, история-протест, рассказанная остро, зло, с ярко выраженным личным отношением. Так горячо, размахивая руками, повторяясь и сбиваясь, говорят, выпивая на кухне, на вечные русские темы. Говорят патриоты, смущаясь своего патриотизма.

Поэтическое говорение Всеволода Емелина – будто нескончаемый жёсткий спор с возможными, ещё не высказанными возражениями предполагаемого собеседника. Спор ехидный, ядовитый, делающий общение неуютным. Но никто и не обещал тихого акварельного вечера с торшерным светом и бокалом изысканного вина.

Жми на тормоза
Сразу за Кольцевою.
Ах, эти глаза
Накануне запоя.

Здесь ржавый бетон
Да замки на воротах.
Рабочий район,
Где не стало работы.

Здесь вспученный пол
И облезлые стены,
И сын не пришёл
Из чеченского плена.

Ребят призывают
Здесь только в пехоту,
В рабочем квартале,
Где нету работы…

«Альтернатива традиционализма – концептуализм (сознательное экспериментирование поэта с собственной тенью). Самый популярный из плеяды концептуалистов-деконструкторов Всеволод Емелин», – пишет Кирилл Анкудинов в одном из своих «Писем в Тибет». И так определяет лирического героя Емелина – «парень из рабочего района». Можно сказать и немного иначе: человек из народа. Проницательный забулдыга. А значит – имеет право рубить с плеча, говорить всю правду без прикрас. Выпивать и материться.

Стихи Всеволода Емелина – это не вялая рефлексия или жизнеутверждающая устремлённость в будущее, а мужественный отказ от надежды на благополучный итог человеческого существования, яростное отрицание счастья. И сделано это в книге «Челобитные» художественно убедительно.

Но дело в другом. Концептуалисты-деконструктивисты (Пригов, Кибиров, Лесин и др.), безусловно, имеют право на существование, и они сумели стать заметным явлением отечественной литературы. Однако суть в том, что любая деконструкция в конечном итоге разрушительна и заводит в тупик, из которого непонятно куда двигаться дальше, если вообще возможно. А творчество всё-таки должно преодолевать разрушение, превозмогать отчаяние, выводить из метафизического тупика.

Хотя и здесь видится мне залог дальнейшего развития поэзии. Если кто-то завёл в этот самый тупик, может, кто-то из него и выведет?

СО СТЕНЫ ГЛЯДИТ УСТАЛЫЙ ПУШКИН
Если «Снег тишины» Александра Сорокина не выход из тупика, то уж свет в конце тоннеля точно.

Строгая и стройная, без лишних слов, почти тютчевская поэтическая поступь. Глубокое дыхание. Вдумчивая созерцательность. Неторопливая прохлада несуетных строк.

Даль ясней и воздух здесь прозрачней,
ярче звёзды и спокойней сны.
Не пора ли строить жизнь иначе,
на себя взглянуть со стороны?

Я прибился к новому причалу.
Стынет день осенний за окном.
Новоселье без гостей встречаю,
согреваясь чаем, не вином.
Со стены глядит усталый Пушкин.
Мнится мне, он всех давно простил,
зная цену черни равнодушной
и соседям, милым и простым.

Не зайти ли к доброму соседу
покурить, о жизни поболтать?
Никуда отсюда не уеду,
буду здесь я годы коротать.

Буду пить вечернюю прохладу,
уповать на волю и покой.
Что ещё гиперборейцу надо?
Поле, лес и речка – под рукой.

(«Загородная элегия»)

После емелинской бури звучит несколько идиллически. Однако не стоит обольщаться: покой этот выстрадан, и прежде был пройден долгий путь к усмирению сердца, к строкам «неслыханной простоты». Одна из ранних книг Сорокина называлась «Неравновесие покоя». Здесь, наверное, и кроется ключ к его поэтике, традиционной «тихой» лирике, живущей невидимым, но отчётливым напряжением парадоксальности.

На какую бы тему ни писал Сорокин, главное для его поэтического зрения не детали внешнего мира, а собственный духовный путь, увиденный глазами сердца. Важно написать не о том, что уже известно и отрефлексировано, а словно прозреть, сделать внезапное открытие для себя самого. И подобные открытия автору удаются, причём «прозревает» не только он сам, но вместе с ним и читатель.

Последний раздел книги – «Вольные переложения». Это оригинальные и, надо признать, весьма удачные интерпретации  стихотворений Бодлера, Блеза Сандрара, Жео Норжа, Георгия Леонидзе, Николо Мицишвили и других поэтов.

Возможно, ироничным и дерзким концептуалистам «тихие» лирики кажутся робкими занудами, но мы, читатели, не находясь в том или ином поэтическом лагере, можем беспристрастно оценивать и тех, и других. Именно так и поступает «усталый Пушкин», который, наверное, больше всего устал от необходимости быть «нашим всем».

И ТАЗЫ, И ВЁДРА, И ДЕТСКИЕ ФОРМОЧКИ
Если начать читать Дмитрия Быкова сразу после аскетичного Сорокина, то первое, что поражает, это избыточность всего – слов, мыслей, образов, ощущений. Но потом с удивлением понимаешь: в этой избыточности лишнего и случайного немного. Это особый способ поэтического говорения, создающего ткань плотную, даже тесную, хорошо прописанную, эмоционально достоверную.

Неприкаянность, неуют, метафизический холод – вот главные лирические герои стихотворений Быкова. Ирония только чётче обозначает неизбывную меланхолию. Интонация печально-ядовитой усталости, родственная Владиславу Ходасевичу, – доминирующая в книге, очень, кстати сказать, объёмной, состоящей более чем из 500 страниц. Такая интонация в сочетании с энергичной ритмикой и образной плотностью вызывает двойственное ощущение: с одной стороны, хочется как-то от неё освободиться, уж очень она кажется настырной, с другой – тянет довериться ей вполне, поддавшись её индивидуальному обаянию.

Отстранение, смысловой перевёртыш, мыслительное сальто – излюбленный художественный приём Быкова. Сбить читателя с толку, убедить в любом абсурде, втянуть в собственную эмоциональную игру, навязав свои правила. Поначалу ерепенишься, раздражаешься – да что он себе думает? – а потом начинаешь испытывать эстетическое удовольствие. Помните басню «Стрекоза и муравей»? Как все дружно осуждали легкомысленную стрекозу и послушно хвалили трудолюбивого и разумного муравья? А как вам такое:

БАСНЯ

Да, подлый муравей, пойду и попляшу
И больше ни о чём тебя не попрошу.
На стёклах ледяных
играет мёрзлый глянец.
Зима сковала пруд, а вот и снег пошёл.
Смотри, как я пляшу,
последний стрекозёл,
Смотри, уродина,
на мой прощальный танец.
...Когда-нибудь в раю,
где пляшет в вышине
Весёлый рой теней, –
ты подползёшь ко мне,
Худой, мозолистый,
угрюмый, большеротый, –
И, с завистью следя
воздушный мой прыжок,
Попросишь:
«Стрекоза, пусти меня в кружок!» –
А я скажу:
«Дружок! Пойди-ка поработай!»

Вот и мне тоже всегда была симпатичнее безалаберная стрекоза…

В книге «Отчёт» собраны стихи, написанные за 25 лет. Сказать, что все эти произведения равноценны, конечно, нельзя. Есть и проходные, те, в которых многословность не гарантирует многослойности. Строго говоря, в этой толстенной книге по-настоящему хороших стихотворений не более 25–30, всё остальное – поэтический шлак, хотя и профессионального уровня.

Существует такое понятие, как проза поэта. У Быкова же наоборот – поэзия прозаика. Почти все стихи сюжетны, убедительно прозаизированы, автологичны. По сути, это рифмованные рассказы и повести, некоторые, как, например, «Ночные электрички», «Сон о круге», даже графически оформлены как прозаический текст и в принципе могли бы существовать с равным успехом в любой литературной форме, даже и в виде пьесы (кстати сказать, поэтика Быкова по своей внутренней динамике драматургична).

На трудный вопрос – о чём то или иное стихотворение – ответить практически невозможно. С быковскими стихами иначе. Почти всегда можно сказать – о чём они. Почему? Слабое метафорическое сгущение, мало пропущенных смысловых звеньев и много деталей и подробностей. Иногда создаётся впечатление, что творческая потенция автора столь велика, что, подобно ливню, наполняет всё без разбора: и тазы, и вёдра, и детские формочки. Поэзия – пожалуйста, проза – извольте, публицистика – да не вопрос.

Быков-поэт в «Отчёте» двулик: с одной стороны – пародиен, и на этой территории иронично обыгрываются известные литературные темы и сюжеты, с другой – лиричен, и здесь его поэтический жест трагичен и серьёзен. Лучшие в книге стихи, на мой взгляд, именно такие.
Одно из них приведу целиком:

Нет ни сахара, ни сигарет
В этом городе, Богом забытом,
И тебя в этом городе нет,
В дополненье ко всем дефицитам.
Правда, церкви на каждом шагу,
Но на каждой – потёки и пятна.
Есть ли я здесь – сказать не могу,
Потому что мне завтра обратно.

Потолок в этом доме худой,
Сплошь потёкший, но ставни резные,
И художник – скелет с бородой –
Говорит о спасеньи России.
За окном простирается плёс
Или вид на песчаную косу,
Что на вечный российский вопрос
Отвечает презреньем к вопросу.

В этом городе Кремль над рекой
И протяжные рыжие пляжи.
Веет сыростью, прелью, тоской,
Разлитой в среднерусском пейзаже.
Отопление отключено,
Что ни день, холодает безбожно,
И никто не поймёт ничего,
И спасти ничего невозможно.

(«Письмо из командировки»)