Самое невероятное в жизни Михаила Кульчицкого (1919–1943) – ранняя смерть. Казалось, он может пройти сквозь огонь, воду и медные трубы и выйти целым и невредимым, как герой сказки.
Может быть, поэтому многие из его друзей не могли представить себе его смерть, поверить в неё и смириться. Мы не знаем точно место его гибели. Может быть, поэтому и после войны казалось, что он вынырнет из дебрей партизанских лесов какой-нибудь братской страны или, как Одиссей, вернётся после фантастических приключений и странствий. И многие ждали этого чуда…
Часто о тех, кого больше нет с нами, говорят как о иконописно правильных людях. Подчас они получаются такими правильными, что перестают быть на себя похожими. Кульчицкий никогда не был таким правильным. По своему характеру он бывал очень разным.
То это был серьёзный человек, поражавший зрелостью суждений, умевший как педагог говорить с юношами, обращавшимися к нему за советом, то сам, как мальчишка, был способен залезть куда-нибудь на голубятню на окраине города или пройтись по каменному барьеру Москвы-реки совсем над водой, так что смотреть со стороны – дух захватывало…
Помню, каким я его увидела впервые на занятиях литературной группы при Московском университете. В белом мохнатом полушубке Кульчицкий казался огромным. Чуб густых тёмно-русых волос, почти закрывавших высокий лоб, подчёркивал желание быть похожим на Багрицкого.
В возрасте двадцати лет поэты часто ищут опору во внешних признаках сходства с любимыми поэтами, и, только когда они перестают об этом заботиться, стихи становятся самими собой. Михаил Кульчицкий тоже прошёл через этот этап. Следом за обликом Багрицкого мелькнули жесты и причёска Маяковского. Но в стихах Кульчицкого была уже его собственная манера.
Когда он читал, удивительное было ощущение – словно погружаешься в какую-то глубину. С каждой строкой внимание возрастало.
– Важно заготовить первую строчку и для стихов, и для выступлений, такую, чтобы брать быка за рога, чтобы она приковывала внимание, – как-то потом говорил он мне. – С каждой новой строкой читатель должен всё больше удивляться, чтобы внимание не ослабевало.
– Есть два рода стихов. Одни написаны «сплавом», другие – «свинчиваются». Ты пишешь на одном дыхании, всё сразу, это называется «сплав». Заготавливай строчки, а потом их свинчивай. Такие стихи интересней, образней. Читаешь поэтов – выписывай интересные строки из стихов в тетрадь. Учись делать строчки, – говорил он мне в одном из наших разговоров.
В то время особенно ценились «строчки». Есть у начинающего поэта «хорошие строчки» – значит, он поэт. Считалось, что «гладкие» стихи могут писать все, а «хорошие строчки» – поэты.
– Но в стихах должен быть воздух, – говорил Миша. – Иногда плюс на плюс получается минус. Если стихи из одних образов, может получиться чрезмерно густо, мы это называем «кич». Нужен воздух. Надо сочетать «сплав» и «свинчивание».
Сохранилась записочка, которой мы обменялись, по всей вероятности, на какой-то лекции или семинаре, где нельзя было разговаривать:
«Первую часть поэмы о Руси ты свинчивал?» (Имеется в виду поэма «Самое такое». 26.IХ.40 г. – 16. Х.40 г.)
«Я написал всё сразу в одну ночь позавчера».
Кульчицкий часто бывал окружён юнцами, они слушали его с открытым ртом, а некоторые были готовы подражать ему во всём.
Жил он в то время на Арбате, снимал угол в подвале, где, по его выражению, была «витрина движущейся обуви». Литинститут был ещё вечерним и общежития не имел. Стипендию тоже не давали, и Миша то учительствовал в загородной школе, которую пришлось оставить из-за дальности расстояния, то довольствовался случайными заработками. Иногда ему приходилось сидеть на одном хлебе, и вот кое-кто из мальчишек, подражавших ему, переходил на чёрный хлеб, надеясь, что в чёрном хлебе таится секрет таланта и успеха.
Педагогическая жилка была в Кульчицком несомненно. Правда, когда однажды сорвалось занятие семинара Луговского из-за болезни Владимира Александровича, Кульчицкий так интересно провёл семинар, что многим это занятие запомнилось надолго.
В первый день объявления войны, вернувшись из однодневного дома отдыха, куда его послали из Литинститута, Михаил обратился в военкомат, прося отправить его на фронт. Он уже заранее подстригся наголо. Но в тот момент его ещё не направили.
Вскоре сформировался истребительный батальон. В него вступили все студенты Литинститута, и в бойцах в зелёных пилотках и гимнастёрках с красными «морковками» на петлицах можно было узнать недавних участников семинаров поэзии, прозы и критики.
Истребительный батальон в начале октября сначала размещался в здании института, а потом в школе напротив консерватории, в той самой школе, где Арбузовская студия ещё до официального открытия проводила репетиции спектакля «Город на заре».
Истребительный батальон в начале октября 1941-го был распущен, и студенты, в том числе и Михаил Кульчицкий, снова приступили к занятиям.
Кульчицкий был на последнем, четвёртом курсе, но слушать лекции о литературе, когда враг был на подступах к Москве, ему казалось невозможным.
Сначала он едет во фронтовую газету, но это кажется ему недостаточным. Он поступает в пехотно-миномётное училище в Хлебникове, чтобы приобрести военную специальность и участвовать в боях самому.
Стихи он в то время почти не писал. Начал писать прозу. Пока это были дневники, заготовки, как когда-то были заготовки стихотворных строчек. Он собирался писать книгу. Она должна была называться «Тайный фронт, или Человек внутри себя».
Однажды он сказал мне:
– Давай писать вместе. Книга будет в форме дневника. Параллельно на одной странице будет дневник его и дневник её. Фронт и тыл.
Фоном должны были быть события на фронтах. И мы делали выписки из сводок Совинформбюро.
В середине декабря 1942 г. Михаил Валентинович Кульчицкий окончил училище в звании младшего лейтенанта и ждал назначения. Дали небольшой отпуск. Новый 1943 год мы должны были встречать у Лили Юрьевны Брик, но 26 декабря утром Миша появился в Литинституте.
– Сегодня нас отправляют на фронт.
Этим днём помечены строки Михаила Кульчицкого:
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжёлых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
Так он и стоит перед глазами – огромный, в новой шинели с погонами, похожий на богатыря, и кажется, все пули должны миновать его.
Генриэтта Миловидова,
1964 г.
Строки, оборванные пулей
Михаил Кульчицкий
* * *
Я вижу красивых вихрастых парней,
Что чехвостят казённых писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
Интендантов честили так.
И стихи, что могли б прокламацией стать
И свистеть, как свинец из винта,
Превратятся в пропыленный инвентарь
Орденов, что сукну не под стать.
Золотая русская сторона!
Коль снарядов окончится лязг,
Мы вобьём в эти жерла свои ордена,
Если в штабах теперь не до нас.
Хлебников в 1921 году
В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери – чёрной и длинной –
Окоченевала девочка
У колючей ограды.
В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах её, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.
В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.
А когда девочка прижалась
К овалу
Тёплого света
И начала спать,
Человек ушёл – привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.
Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
Марсианские
Очи,
Как сжёг для ребенка свой лучший том.
Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.
Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.
Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.
Бездомная,
бесхлебная,
бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) –
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод,
Бессонницу рассветов – и
На смерть:
(Следует любое стихотворение Хлебникова)