«ЛГ» беседует с историком, писателем, автором недавно вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ» книги «Радищев» Ольгой ЕЛИСЕЕВОЙ
«ЛГ»-досье
Ольга Игоревна Елисеева, историк и писатель. Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории Московского гуманитарного университета.
Родилась в 1967 году в Москве. Окончила в 1991-м Московский государственный историко-архивный институт (Российский государственный гуманитарный университет), затем аспирантуру Института российской истории Российской академии наук.
Автор 17 исторических монографий, среди них несколько о Екатерине Великой, около 300 статей по истории России и Европы второй половины XVIII – первой четверти XIX в., более двух десятков исторических и историко-фантастических романов.
Награждена золотой медалью «ЖЗЛ» в 2010 и 2013 гг., серебряной медалью княгини Екатерины Романовны Дашковой «За служение Свободе и Просвещению» Московским гуманитарным институтом имени Е.Р. Дашковой и Национальным комитетом кавалеров Русских императорских орденов 2008 г.
Лауреат литературных премий «Чаша Клио», «Чаша Бастиона», «Бронзовый Роскон», «Большая Филигрань», «Меч Экскалибур», «Странник», «Карамзинский крест», «Хронограф».
– Ольга Игоревна, вы давно занимаетесь историей России, и, наверное, многие личности вызывали у вас интерес. Почему выбрали героем своей книги именно Александра Николаевича Радищева?
– Я специалист по екатерининскому времени, что же удивительного, что «первый русский революционер» вызвал у меня интерес? Были Потёмкин, сама Екатерина II, Дашкова. Даст бог, будет и ещё что-то. С именем Радищева связан один из самых жгучих для современности вопросов: а стоит ли звать Русь к топору? И если вы зовёте, то готовы ли принять ответственность за миллионы жизней соотечественников, когда Русь всё-таки откликнется и возьмётся за топор?
Казалось бы, и революция, и Гражданская война давно в прошлом. Но раны не зажили. И не заживут, пока именами убийц собственного народа продолжают называться города, пока их памятники возвышаются на площадях, пока в книгах их продолжают славить новые поколения авторов.
Радищев призывал к «экспорту революции» из Парижа в Петербург. Надеялся на восстание в момент войны России со Швецией. Пусть читатели сами задумаются над вопросом, что такое хорошо и что такое плохо.
Мы и сейчас находимся в трудном положении. И сегодня есть люди, которым кажется любопытным спровоцировать социальные конфликты и посмотреть, что получится. Горы трупов. Задержка развития. Разделяя определённую идеологию (в данном случае революционную), будьте любезны честно признать, что согласны на гражданскую войну, вас не останавливает гибель людей ни в прошлом нашей страны, ни в будущем. Радищева не останавливала.
Есть точка зрения, что современные носители революционной идеологии не виноваты в тех жертвах, которые когда-то понесла наша страна. Ведь они ещё не родились, когда осуществлялись «массовидный террор» (выражение В.И. Ленина), расказачивание, коллективизация, большой террор и т.д. Конечно, не родились. Но, разделяя взгляды своих кумиров, такие люди как бы заранее расписываются в готовности подарить нам подобное же будущее.
– Есть расхожее мнение о том, что автор должен любить своего героя. В вашем же случае, судя по книге, как раз наоборот: Радищев вызывает у вас разнообразные чувства, но уж точно не любовь. Вы не боитесь обвинений в чрезмерной субъективности?
– С моим багажом опубликованного поздновато бояться обвинений. Надо делать своё дело. Часто под объективностью понимают такой подход, когда и нашим, и вашим. В Апокалипсисе сказано: «О! Если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл… то извергну тебя из уст моих». Слегка тёплый – как остывший, но подогретый ужин – способ изложения и называют «объективным», он не встречает обвинений. Но и не вызывает ответной реакции читателей. Зачем же говорить с пустотой? Зачем писать книги, которые даже самому автору нужны только для того, чтобы продвинуться с одной научно-административной ступени на другую?
За что любить Радищева? Даже декабристы, задумывая переворот, чурались его имени. Пугала кровь. Барское чистоплюйство? А почему кровь не должна пугать? И каков на поверку человек, которого не пугает кровь? То, что один писатель-революционер, как Радищев, всю жизнь профилософствовал, а другой, как Максимилиан Робеспьер, успел отправить множество людей на гильотину, не делает их нравственно разными величинами. Обстоятельства сложились не в пользу русского друга Французской революции. При других условиях он мог бы подписывать приговоры. Мог бы и сломаться от нахлынувшей страшной реальности – ведь был очень эмоционален. Но жертвам от чувствительности потенциальных палачей не легче.
– Не секрет, что в книге вы касаетесь интимной жизни своего героя, выставляя её в довольно неприглядном свете, приводя в подтверждение высказывания самого Радищева. Как на ваш взгляд, есть ли для биографа некая этическая черта, которую переступать нельзя, или биограф в данном случае уподобляется врачу, перед коим пациент должен быть абсолютно искренен?
– Если я привожу высказывания самого Радищева, то значит, не «выставляю в неприглядном свете», а констатирую факт, причём устами героя. То, что вы называете «этической чертой», – элементарное ханжество. А в ханжестве мои книги, к счастью, не замечены. Когда я написала «Потёмкина», до редактора добралась некая «потомица» великолепного князя Тавриды. Она очень хвалила прочитанное, но задавалась вопросом: зачем же автор упомянул, что у Григория Александровича и после романа с Екатериной II были женщины? Следовало показать, что светлейший князь до гроба страдал и оставался верен… Ну, или промолчать, блюдя «этическую черту».
Но книги пишутся не для того, чтобы поглаживать «тётушек» по привычным для них представлениям о мире. Любовная жизнь героев создаёт политические и творческие коллизии. Не предпочитай княгиня Дашкова женщин, она не ввязалась бы в заговор на стороне Екатерины. Если бы Радищев со времён Лейпцигского университета не болел дурной болезнью, не свёл благодаря этому в могилу двух жён и не заразил детей ещё в утробе матери, мрачное восприятие мира не отразилось бы на его текстах. Или вы всерьёз полагали, будто он писал о крепостном праве? Сюрприз.
– Вопрос к вам как к историку. На сегодня существует множество версий «исторической правды». Как профессионалы борются с фальсификаторами и почему те набрасываются именно на события, итоги которых кажутся бесспорными? Например, не устают искажать правду о Великой Отечественной войне?
– Громкое и модное слово – «фальсификация». Как профессиональный историк я не знаю более тотальной и чудовищной по своим нравственным последствиям фальсификации прошлого, чем та, которая произошла в нашей стране в советское время. Каждый учёный, каждое поколение задаёт вчерашнему дню свои вопросы. А следовательно, передумывает его заново. Значит, и переписывание неизбежно. К несчастью, под «фальсификацией» общество часто понимает изменение привычного взгляда. Применительно к моей книге: долгое время внушалось, что Радищев – герой. Маятник качнулся в другую сторону. Помимо воли придётся выслушать неприятные вещи, как проглотить ложку касторки, и встроить дополнительную информацию в своё сознание. А дальше, как угодно каждому, выводы читатель делает сам. Он имеет полное право не согласиться.
Вопросы о Великой Отечественной войне слишком политизированы. Пересматривать её итоги выгодно тем политикам (а у них есть целый штат журналистов, писателей и историков), которые хотели бы «обезвредить» Россию. С противоположной стороны тоже есть и политики, и историки, и журналисты. А вот правда находится вовсе не на равном расстоянии от них. И не посередине (это к вопросу об объективности).
Итог великой войны – наш народ победил. Не партия, не правительство и даже не полководцы. А именно народ. Вопросы, касающиеся цены победы, конкретных фактов, всегда будут дискутироваться. Что нормально. Только так и может быть, если наука не замерла в своём развитии, а общество продолжает оставаться живым.
– Что вы можете сказать в целом о современном литературном процессе? Есть ли сегодня книги, способные перейти со временем в раздел классической литературы?
– О «процессе» – ничего. Наверное, такие книги есть. Как бывший редактор замечу: далеко не всегда лучшее доходит до печатного станка. Бывает, хороший текст остаётся в столе – не входит в серию, слишком необычен и так далее. Лет через двести потомки будут удивляться нашей слепоте и неосведомлённости: как мы могли не знать такого-то или пропустить такого-то. Как писал Юз Алешковский про Н.С. Хрущёва: «И проглядел талант Пастернака». Нам сейчас кажется удивительным, почему люди пушкинской эпохи и сам великий поэт считали своё время и Россию вообще бедной на литературные таланты.
– Соотношение элитной и массовой литератур всегда было в пользу последней. Можно ли как-то изменить ситуацию, и если да, что нужно для этого делать?
– А зачем? Хотите, чтобы «в благородное собрание» ворвался мужик и заорал: «Здорово, ребята!»? Люди читают те книги, которые им по уровню развития. Пушкин далеко уступал тиражами Булгарину, а гонорарами – Бестужеву-Марлинскому (даже когда тот как декабрист был в ссылке на Кавказе, то продолжал публиковаться и получать выплаты – непривычная картина, не правда ли?). По мере повышения образования происходит и улучшение вкуса «публики». Но нам это в ближайшее время не грозит, поскольку гуманитарные предметы заметно потеснены техническими, а последние не воспитывают ни душу, ни вкус, хотя развивают голову.
– Заканчивается так громко начатый Год литературы. Лично у вас какие ощущения от этого начинания? Есть ли какие-то реальные сдвиги в решении проблем или просто был проведён ряд мероприятий для галочки, в целом ничего не изменивший?
– К сожалению, ничего сказать не могу. Много выступала, много читала лекции, писала и т.д. Но всё не в связи с Годом литературы.
Беседовала Анастасия Ермакова