Не-мёртвые in print

Не-мёртвые – почти технический термин, всплывший как-то в нашей давней переписке с русским писателем из Парижа Владимиром Рудинским. Мы обсуждали роль зомби в хозяйстве некоторых народов Карибского бассейна и возможную модернизацию методов борьбы с вампирами на основе рекомендаций художественной прозы Мирчи Элиаде.
In print – дань изобретателю печатного станка. В постгуттенберговскую эпоху уже не сыскать манускриптов, описывающих современные повадки и нравы тех, кто лишь видимо остаётся живым. Зато сколько угодно книг, где авторы и протагонисты, вместо того чтобы мирно срывать асфодели, тиражируют эстампы повседневности своего после-не-смертного бытия.

ВЕСТНИК БОТАНИЧЕСКОГО САДА
Среди посетителей танцполов мало каббалистов. Случись иначе, они бы точно знали, что жизнь человекообразной особи только в предельно-высочайшем случае достигает человеческой фазы. И что оной обычно предшествуют существования животные, растительные и минеральные. И часто одна из трёх означенных форм бытийности является последней в процессе духовного роста антропоморфного существа.
Французский диджей и записавший его рассказы в форме сочинения «Электрошок» французский журналист не придумали нового жанра. Они просто продолжили ряд книг, посвящённых тусовке в самом широком смысле этого слова.
Я не литературовед, но берусь доказать на скудных примерах моей эрудиции инволюционность протагонистов подобного рода литературы. Не всегда, кстати, бездарной, а порой очень и очень талантливой.
Мой любимый роман из этого ряда – «Мерзкая плоть» Ивлина Во. Блестяще и остроумно написанная книга пропитана хотя и лёгким отвращением к атмосфере бытования «интернациональной плеяды золотой молодёжи», но ведь и неподдельной любовью к ней же без соплей и прочих физиологических выделений! Автор рассматривает персонажи в их людском ещё измерении. Он не одобряет их, не оправдывает. Их оправдывает жизнь. Они живы, они симпатичны. Агата Рансибл витальна выше всякого предела (но, по глубокому, как кажется, замыслу Ивлина Во, она единственная умирает в романе). Это люди со своими грехами, пороками, глупостями, но и с добротой, сочувствием, страстями, благородством. Хотя музыки в «Мерзкой плоти» маловато: так, хор в составе Непорочности, Праведного Негодования и пр. А в качестве танца там – война.
Отличие от «Электрошока» существенное.
«Электропрохладительный кислотный тест» Тома Вулфа – следующая книга «серии» – так себе тексток рядом с «Плотью». Но животная брутальность Кена Кизи, Grateful Dead завораживает. Том Вулф пишет о них с энтузиазмом, достойным неофита. Окрашенный галлюциногенными тонами ЛСД, пропитанный запахом рок-н-ролла, спермы и марихуаны, «Тест» силён тем, что не боится вскрыть животное начало своих антигероев (увы! – на истинный героизм претендентов там нет). Их мощь поражает… И знаете, что смешно? Книжонка-то про «хиппей». А «хиппи» – это «уныленькие», если по-русски.
Так вот, если Кен Кизи – «уныленький», то каковы же те «клубни» (ироничное самоназвание отечественных аналогов), чьи имена упоминаются французской парочкой? Имена, по счастью, почти стопроцентно неизвестные в России.
С «Тестом» Вулфа «Электрошок» роднит одно: неподдельная любовь к наркотикам и сексу. Правда, новое поколение, отменив заветы Тимоти Лири, предпочитает «кислоте» «экстази», а из всех видов любви явно благоволит к содомитской.
Но:
– Блюз – это когда хорошему человеку плохо, а хип-хоп – когда плохому человеку хорошо, – посвятил меня в тайны «прогрессивной» клубной культуры сын.
– Да это же от стыда умереть можно, деточка! – сказала бы на это «незабвенная» Агата Рансибл.

ДВЕ СМЕРТИ СОВРЕМЕННОГО ГЕРОЯ
В ряд тщательно отобранных произведений роман «Правила Марко Поло» попал, казалось бы, случайно: он единственный не несёт на себе клейма non-fiction. Наоборот, он выдуман от начала до конца, и лишь какие-то подробности, детали отсылают нас к реальности, в которой существовал автор, которую сменил позже.
Интрига произведения в том, что написано оно русским от лица американского обывателя. Месяц прячется не только за вымышленный персонаж – даже за целую вымышленную нацию? общность? – не знаю, как определить американцев точнее. И вот эта «фикция в квадрате» – главное в произведении, более несуразном, чем плохом.
Я не знаток Америки, никогда там не был и вряд ли буду. Но, кажется, людей, подобных протагонисту «Правил», в США встретить возможно, но трудно. Американец, несколько раз назвавший водоплавающего человека ихтиандром, с головой выдаёт своё советское происхождение. Да так, что тапки Хоттабыча уже не шокируют. Хотя представить, что Лазарь Лагин известен в Штатах за пределами общины советских эмигрантов, очень и очень нелегко. Даже русская жена героя не спасает.
Не меньше вопросов и по реалиям вмещающего культурного ландшафта. Упомянутый вскользь Курт Воннегут – скорее, «персона грата» университетов Союза Советских начала 80-х. Думается, наш американский сверстник (из «нативных») вспомнил бы до автора «Колыбели для кошки» Уильяма Берроуза, Чарльза Буковского, Джека Керуака или Тимоти Лири. На худой конец, того же Кена Кизи, если это особо одарённый американец.
К той же пище ИТР Страны Советов относится и приязнь автора (небесспорно перенесённая на героя) к Стингу (Englishman in New York), а вот упоминание фильма «Голод» – совсем личные воспоминания Димы (так звали его в университете) Месяца. Дань, скорее, музыканту Дэвиду Боуи, чем режиссёру Тони Скотту. Это вовсе не означает, что американец ничего этого знать и любить не может. Зато выдаёт типично «наше» происхождение автора.
Хорош в романе русский язык. Законсервированный классической литературой. И лишь в этих пределах не забытый. Попытки выйти за его рамки потешны (любимое слово Месяца из юности): в современной сниженной лексике слово «балдеть» отсутствует. Сегодня русские дети чаще просто «играют», а взрослые «оттягиваются» или «расслабляются». В Штатах, думается, не «балдел» никто и никогда.
Гладко написанная история не очень возвышенной, преступной не только в том, что роднит её с «Лолитой», но и просто криминальной (зато вполне межрасово политкорректной!) интрижки выгодно отличается от ранней прозы Месяца (малоизвестный «Ветер с конфетной фабрики» нечитаем в принципе). Но это ещё не подвиг. Автор не кричит, нигде у него не бьётся болью обнажённый нерв, он не рисует впечатляющих картин, не вбивает в повествование сваи новых смыслов. Он не шепчет нежно о том, что хочется сказать любимому, даже если этот любимый – весь читающий русский мир.
Двадцать и более лет назад Вадим был обаятелен, начитан, умён. Он умел нравиться, и любить его было за что. Талантливый поэт и небездарный физик. Человек, попытавшийся переломить судьбу.
Он принадлежал по рождению к советской элите. Не к тусовке, но к истинным строителям величия страны. Сын крупного учёного, он легко мог сделать карьеру в сильноточной электронике, продолжить работу отца в области теории взрывной эмиссии, даже не став крупным специалистом, стал бы отличным администратором, подчинённые любили бы его. Он мог быть героем. Неизвестным солдатом оборонных технологий. Лишённым рефлексии, ибо обоснований работа в науке не требует. Она сама – смысл, подобна в этом военной службе.
Но он умер как физик – его мечтой всегда была литература.
Казалось, Месяц выбрал жизнь. Имея литературный дар, думаю, не ниже, чем у Чака Паланика, он произвёл на свет всего лишь малокровного героя «Правил». Отказавшись от внутренне драматичной, не лишённой даже в чём-то подлинного трагизма биографии, Вадим остался хорошим человеком, не превратившись в «правдишнего» (ещё один термин из персонального лексикона Месяца) писателя. Монолог его лирического героя, ищущего себя в подлинности, мог стать документом огромной мощи. Но: «Я всё ещё полностью не материализовался, не проступил из тьмы. Я до сих пор подаю надежды». Это – пронзительное признание самого Месяца из тридцатой главы романа. Единственной, где можно найти молодого студента-повесу, поэта-физика из Томского университета выпуска 1986 года.
Когда он уехал в Америку, все думали: писать свою жизнь. Однако… «События внешнего мира (назовём их биографией) не смогли достучаться до моего сердца, наследить в душе» (ibid.).
Он не холоден, не горяч. Он добровольно отказался от роли героя-первопроходца. Пусть только собственной души. Спрятав вторую смерть за полужизнь полупридуманного персонажа.
И ещё персонажа по имени «американский писатель русского происхождения» со всеми возможными производными.
Он не извергает из души чудовищ, он не идёт на «край ночи».

АТАКА КЛОНОВ
Стихи про «старика Державина» немедленно приходят на ум, когда читаешь благодарность автора «МЖ» в написании романа Сергею Минаеву. С особой теплотой произносишь слово «гроб». С особой радостью захлопываешь том по прочтении и вбиваешь в его крышку все положенные гвозди. Покойся с миром, дорогой автор!
«МЖ» в заголовке сочинения – не из фекально-генитальной области. Это – «Манагер жжот», что на языке «сетевых падонкаф» означает высшую степень похвалы неизвестному менеджеру. Роман создан (по ряду признаков) активным «блоггером» и должен не только проходить по разряду «сетературы», но там и оставаться – в родной среде Мировой паутины, лишь успешно имитирующей жизнь.
Рассматриваемый роман написан в жанре «офисного фэнтези», но это не мешает ему быть реализмом высшей пробы. Ибо в нём действуют силы, извлечённые из недр фрустрированного подсознания менеджера среднего звена. Силы эти вполне реальны, хотя персонажи и вымышлены. Кадавры, подобные насельникам книг Минаева, Собчак и Робски, слеплены из расчленённых клерков. Они не так ярки, как трупаки Джорджа Э. Ромеро (см. фильм категории Б «Земля мёртвых»), но что вы хотите от «офисного планктона», ворующего не только деньги, но и – посредством эпистолярных упражнений – судьбы? Потому как все детали синтетической биографии «бледной корпоративной немочи» правдоподобны. Если, конечно, прототип «манагера» – Безумный Макс или (на худой конец) сам Мел Гибсон.
Смешны в романе анекдоты. После единственного хотелось найти раздел «для каментаф» и немедленно написать: «Смиялсо. Аффтар жжот. Пеши истчо». Однако вскоре это сменилось на «Убей себя апстену аццкий сотона!», и лишь своевременное воспоминание о том, что убить себя автор не может по причинам своей принципиальной инобытийности по отношению к жизни, удержало от этого злого заклинания.
Армия сетевых графоманов сделала ещё одну вылазку. Вполне эффективную, хотя и менее эффектную по подаче, чем изблёванные из инфернальных бездн блюда Минаева. Как литератор, накрепко запутанный в Сети, Колышевский посильнее автора «Духless», что, впрочем, не добавляет жизни ещё одному представителю микрофлоры (это, конечно, фигурально – флора более жива!), обитающему на границе между офисным креслом и экраном компьютера.
Клерк, претендующий на элитарность, жалок. Право на дурновкусие имеет лишь гений. Колышевский не с этого «форума».

ДИАГНОЗ
Какой может быть литература, связывающая «их» мир с нашим? Она не очень разнообразна и типически делится на три категории. Во-первых, книги, в которых не-мёртвые пишут о не-мёртвых, – и это наиболее часто встречающиеся тексты от глянцевых журналов до произведений Минаева, Робски&Собчак, изученного нами Колышевского.
Во-вторых, это анемичные попытки не-мёртвых описывать мир полуживых – случай, скорее, курьёзный, нежели обыденный. Книга Месяца – редкое исключение в анонимном ряду таких документов.
В-третьих, о не-мёртвых пишут живые. Беспристрастные исследователи потустороннего. Такие, как Сергей Угольников, смикшировавший из ошмётков Фрейда, скорее, забавный, чем поучительный, диагноз болезни под названием «элитарное сознание».
В книге Угольникова действуют персонажи, поистине загадочные для обывательского понимания. Читатель найдёт здесь Елену Хангу, Владимира Познера, Ксению Собчак, Верку Сердючку, Диму Билана. И они ему чуть-чуть приоткроются.
Вернее, «приоткроет» их «доктор» Угольников. Которому, как хорошему плотнику, работающему лишь топором, не нужно обращаться ни к Юнгу, ни к Фромму, ни к модному ныне Лакану за советом. Автору хватает старика Фрейда. Ведь «элита», по Угольникову, оказывается вовсе не какой-то замысловатой субстанцией, а биомассой с довольно примитивными и вполне предсказуемыми свойствами. Для расчета которых хватит четырёх действий арифметики.
Что же до психоанализа, то Лакан, конечно, был бы способен напустить туману и под углом его методик обозреваемый Угольниковым «ансамбль частиц» вполне мог обрести онтологический статус. Да и в подтверждение «элитарности» данной социальной страты Лакан смог бы подкинуть пару-тройку фокусов.
Но хочется держаться Традиции. После знакомства с «материалом» данного исследования возникает жгучее желание процитировать Михаила Моисеева, в примечании к своей статье «Весь мир – театр. И с этим пора покончить» в журнале «Мракобесъ» за 2003 год заметившего: «…в традиционном обществе актёр (вместе с налоговым инспектором, проституткой и менеджером по продажам) относится… к касте неприкасаемых» (с. xxxiv). Никак не к элите, в которую лезут ныне все, кто ни попадя, жадно и грубо.

НЕКРОЛОГ
В своём обзоре я коснулся настоящей элиты лишь опосредованно. И постарался показать, что степень «элитарности» персонажей, авторов и издателей выбранных книг падает прямо пропорционально витальности. И если Вадим Месяц и его роман ещё выдерживают критику (безусловно, необходимую), то остальные произведения (если не носят характер патологоанатомического освидетельствования) критике неподвластны.
Сеанс экзорцизма – вот что могло бы реально помочь их авторам и «героям». А нам для очищения интеллектуального пространства от печатной продукции подобного рода – огонь. И кто сказал, что сжигать книги – дурной тон? По-моему, очень элегантная привычка. Константин Леонтьев (см. «Средний европеец…») был бы с нами согласен.

Евгений МАЛИКОВ