Иван Родионов
Можно написать так: «Согласно статье 29 Конституции Российской Федерации, цензура запрещена. Конец».
Или так: «Всякий контроль и всякое ограничение губительны для подлинного искусства».
Или, напротив, так: «Свобода не равна вседозволенности, литература – дело важное не только для общества, но и для государства».
Наконец, даже так: «Цензура в различных изводах существовала, существует и, видимо, будет существовать в любых обществах и при любой власти».
Всё это в той или иной степени – сущая правда. А дальше что? В разговоре на важные темы, на разрешение которых ты едва ли можешь повлиять, проще всего уйти в благородный, ни к чему не обязывающий пафос. Скорее всего, праведный – но совершенно бесполезный.
А можно попробовать поговорить в рамках практического. Да, и здесь шансы повлиять на что-то близки к нулю. Да, едва ли хоть кто-то, в чьём ведении находятся какие-либо цензурные рычаги, прочтёт эти размышления и тем более проникнется ими. Но тем не менее.
Итак, различные проявления цензуры можно разнести по трём оппозициям: открытая-скрытая, государственная/институциональная-частная/активистская, политическая-нравственная. Не все из них, как говорилось в одной старой рекламе, «одинаково полезны» – каждая покусывает по-своему, и если некую целесообразность какой-то из них можно принять, то иные совершенно бессмысленны и беспощадны. Кроме того, попробуем поразмышлять вот о чём: можно ли в каких-то случаях действовать иначе, не прибегая к запретительству?
Когда речь заходит о слове «цензура», многие по старинке имеют в виду цензуру государственную, и притом открытую. То самое «книгу запретили». Запретили печатать, продавать, читать, хранить. Что, собственно, обыкновенно подкреплено определёнными юридическими документами, а за нарушения наступает правовая ответственность. В нашей стране с этим делом вполне успешно (да-да!) справлялся и справляется Федеральный список экстремистских материалов. Обновляется он редко и, в том числе сейчас, в основном – за счёт песен, видео и статей либо ультранационалистского, антисемитского, либо радикально религиозного характера. К литературе, тем более художественной, всё это почти не имеет отношения. И едва ли даже самый убеждённый поборник самой абсолютной свободы слова готов искренне отстаивать тот или иной материал из этого списка.
Открытая институциональная цензура – это, по сути, прокси-цензура либо государства, либо каких-то иных влиятельных сил. Она двойственна: с одной стороны, запрет озвучен и наличествует, а с другой – зачастую неясно, на что он юридически опирается и почему существует. Но озвучен запрет всё-таки прямо. Когда британский музей деколонизирует Шекспира, а литовское издательство снимает с продажи книгу Ди Вэнса, это именно такой случай. А не «частно-рыночный» – без поддержки или молчаливого согласия государства такие вещи не делаются, можно и на обвинения в нападении на свободу слова нарваться. У нас тоже такое наличествует. Но не в сфере книгоиздания (об этом ниже). А, например, в недавних поправках к ЕГЭ, где учащимся теперь не рекомендуется использовать в качестве аргументов книги, написанные иноагентами, – это станет «этической ошибкой» и приведёт к снятию балла. В пояснении к обновлённым правилам говорится, что на экзамене нежелательно использование «экстремистских материалов» (но это не экстремистские материалы), а также – внимание – «упоминание людей с социально неприемлемым поведением». Формулировка предельно дурацкая, особенно если знать историю литературы. А главное, непонятно, зачем всё это было городить. 99,9 процента школьников никаких иноагентов в ЕГЭ никогда не цитировали – зачем, если есть классики из школьной программы? Кроме того, этическая ошибка снимала и снимает у школьника, натурально, один балл. Один. Из пятидесяти первичных, если речь идёт о ЕГЭ по русскому языку. Вопрос: для чего инициировать всё это и вызывать в обществе некие треволнения, если практический смысл происходящего близок к нулевому?
Также есть цензура скрытая, и она, осмелимся предположить, очень вредна для собственно литературы. Поскольку сеет нервозную двусмысленность и порой подвешивает автора, издательство, книжный магазин или библиотеку на самоцензуру. В каком-то смысле честнее просто запретить книгу, нежели оставлять её в шрёдингеровской полупозиции. Для литературы нет хуже среды, чем привычная для той же дипломатии (да и для политики в целом) зыбкая почва неопределённости, «сдержек и противовесов», размытых формулировок, умолчаний, многозначительности. Упрощённо говоря, если и у нас на смену системе прямых запретов пришла-таки система фильтров (по-Хомски), то к ней всё же должна прилагаться хоть какая-то инструкция.
В иных странах скрытая институциональная цензура (не путать с пресловутой «повесткой», во многом являющейся проявлением цензуры частной/общественной) размывается незначительностью масштабов и почти не касается своих. Западный читатель не заметит, например, пропажи с 2014 (или с 2022) года книг двух-трёх русских писателей. Исчезновение же с нашего книжного рынка того или иного зарубежного автора, причём часто проходного, не первого ряда, отчего-то у нас раздувается до масштабов чуть ли не трагедии. Причём этих авторов никто не запрещает, зачастую они сами уходят. Тут стоит лишь посетовать на окончательную, видимо, утрату нашей литературной самодостаточности, когда глобальный «продвинутый» читатель всего мира читает одни и те же книжки – увы, совсем не наши.
Странно обстоят дела и с книгами иноагентов, не признанными экстремистскими (а таковых, кажется, нет – имеется в виду книг). Авторы ведь писали и пишут тексты, а также издают их, даже находясь в тюрьме, – из относительно недавних примеров можно вспомнить книги Эдуарда Лимонова, публикации экс-министра Улюкаева. Никто эти публикации не запрещал. Формально ничего не запрещено и в случае с иноагентами (постулирована только маркировка). Но, как говорится, «есть нюанс». В итоге получается шизофазия: книги одних иноагентов печатаются и допечатываются, продаются в магазинах и на маркетплейсах; с другими всё происходит ровно наоборот. Несчастные библиотекари, подобно чеховскому Очумелову, успели несколько раз снять и надеть пальто. Лечится всё это опять-таки определённостью, открытостью и точностью формулировок.
Упомянутые выше формы цензуры касаются в основном аспекта политического, но есть ещё и аспект нравственный, про ценности. Сейчас с этим стало сложнее и опять-таки неопределённее – из-за юридического слияния в ряде случаев «безнравственного» (не запрещено) и криминализированного. Кроме того, убедительно прочертить границу между «упоминанием» и «пропагандой» того или иного явления в большинстве случаев очень непросто, а прецедентное право в таких случаях пока слишком уж случайно. Самоцензура опять же включается. Посмотрим, что будет дальше.
При этом каркас регулирования нравственного у нас вполне адекватный. Не запретительный, умеренно ограничительный. Издатели могут сколько угодно ругать систему возрастной маркировки книг, но она работает. Да, есть недостатки. Да, распространение общепризнанной классики ограничивать не следует вообще. А остальное вполне работает как в кинотеатрах – при обязательности исполнения, конечно. Тем более что речь здесь идёт исключительно о несовершеннолетних. В конце концов, если вы не хотите, чтобы конкретно ваши дети открывали для себя что-то «вредное», интересуйтесь тем, что они читают.
Попробуем обобщить. Понятно, что у любого государства всегда был и будет круг собственных интересов, и литература, несмотря на снижение её общественной роли, в него тоже входит. Но, во-первых, есть принцип «не навреди» – а не раз уже упомянутые размытость и неопределённость литературе именно вредят. А во-вторых, если уж государство решило обратить внимание на литературу, никто не отменял точечную поддержку, пресловутую мягкую силу. Не поощрение за прямое следование конкретным методичкам – искусство так не работает. А благоприятствование издательствам, книжным магазинам, фестивалям, премиям, СМИ, блогерам, самим писателям – если их деятельность и их ценности государство находит нужными обществу.
Наконец, отдельно следует упомянуть и самую неприятную цензуру – цензуру общественников и активистов, хоть открытую, хоть скрытую. Тут следует разграничить. Одно дело – лично критиковать какую-то книгу или даже призывать к её бойкоту, допустим, со своей страницы в соцсетях. И другое – жаловаться на неё кому-либо, имеющему реальную власть. Практическое влияние такого рода общественников должно быть минимализировано, а всякая групповая «культура отмены» – зло.
