Ровно 50 лет назад, 1 апреля 1959 года, Центральный театр Транспорта получил новое имя – имя Николая Васильевича Гоголя. Что в этом решении было от чиновничьего юбилейного рвения (ну как же – 150 лет со дня рождения классика!), а что от тонкого, едва ли не интуитивного понимания синтонности природы его творчества природе театра? Так ли уж это важно… Театр Гоголя должен был, не мог не появиться на свет. Во всяком случае, в этом твёрдо убеждён его художественный руководитель – народный артист России Сергей ЯШИН.
– Сергей Иванович, а почему именно Театру Транспорта присвоили имя Гоголя?
– А кто ещё так любил дороги, как Николай Васильевич? Он только в дороге ощущал всю полноту бытия. Любое путешествие, независимо от расстояния, которое предстояло преодолеть, было для него состоянием познания себя и мира. Познание же – процесс, не имеющий границ, и эта безграничность была для него, видимо, воплощением той беспредельной, идеальной духовной свободы, которой жаждало всё его существо. Сама жизнь была для него странствием.
– В определённом смысле жизнь театра тоже своего рода странствие: с одной стороны – по временам и нравам, с другой – по городам и весям.
– Да наш театр с момента своего рождения только то и делал, что колесил по этим самым городам и весям. Причём по весям – преимущественно. Он же для этого и был создан. Весной 1925 года по инициативе профсоюза железнодорожников на базе самодеятельного театра был создан профессиональный, для культурного обслуживания, как в те поры выражались, тружеников железных дорог. Театр ведь был тогда самым действенным способом агитационного влияния на массы. И побежал по рельсам спецсостав. Спальный вагон для актёров, один товарный – для декораций, второй – собственно сцена: снял переднюю стенку – и играй. Хоть в тайге, хоть в пустыне, на самом глухом полустанке. И названия в афише соответствующие: «Рельсы гудят», «Далёкое». В 39-м мы стали Центральным театром Транспорта и просуществовали в этом статусе ровно двадцать лет, пока театры не начали выводить из ведомственного подчинения.
– За минувшие полвека на вашей сцене часто ставились гоголевские произведения...
– Мы никогда не задавались целью поставить «всего Гоголя», но мы всегда соблюдали принцип, который он на театре считал самым важным…
– …быть «кафедрой, с которой можно сказать много добра»?
– Совершенно верно.
– Многие считают, что устарел он, этот благородный принцип, и развлечение нынешнему зрителю гораздо нужнее, нежели разговор о «разумном, добром и вечном».
– Только не нужно смешивать личную позицию того или иного театрального деятеля с миссией театра как такового. Чем страшнее, чем жёстче и беспросветнее окружающая жизнь, тем сильнее в человеке потребность в свете и надежде. Ему необходимо чувствовать, что он не одинок. Театр возник, как естественная человеческая потребность в общении – неком общем бытии. Это, если хотите, лекарство от разобщённости. Он существует только тогда, когда между сценой и залом возникает та самая «вольтова дуга», которая и есть суть театрального искусства.
– За это и Гоголь театр любил.
– Именно за это. За то, что множество непохожих друг на друга людей могут «вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом». Театр существует только сегодня, сейчас, сию секунду. Завтра это будет другой спектакль, а через несколько лет он вообще умрёт, чтобы либо возродиться в другом времени и в другой форме, либо кануть в Лету.
– Свет, надежда – не так давно они были для театра непреложными понятиями, а сейчас зрителя норовят утянуть на такое дно, с которого не у каждого сил хватит на поверхность выплыть.
– Для театра нет запретных тем, вопрос – как и для чего они затрагиваются. Чтобы говорить об очевидных проблемах времени, не нужно быть художником. Для такой работы лучше всего подходят телерепортёры. У театра иное предназначение. Из него нельзя выходить разбитым и раздавленным. Если говорить о том, что человек по сути своей мерзок и никогда другим не станет, жизнь наша легче и светлее не станет. И чем одарённее человек, служащий злу, тем страшнее. Бесталанного легче разоблачить. А их, бесталанных, сейчас расплодилось видимо-невидимо. Дилетанты, как саранча, пожирают всё на своём пути.
– Защитники дилетантов в качестве аргумента обычно ссылаются на Станиславского, который Школу-студию при МХАТе не оканчивал.
– Речь же идёт не столько о буквальной учёбе за партой, сколько о работе над собой, о постоянном самосовершенствовании, которое к сидению за партой не сводится. Пренебрежение к школе стало в определённый момент своеобразным протестом против мертвечины, долгое время этой школой насаждаемой. Но то, что возникло как благородный бунт, в итоге пожрало само себя. Это порождение «революционной ситуации», которую мы до сих пор переживаем. Буря всегда выносит на поверхность пену и мусор. Так что то, что мы сегодня имеем в театре, на телевидении, в литературе, – это протест, доведённый до абсурда. Только в перевёрнутом, вывернутом наизнанку мире сострадание, великодушие, благородство считаются признаком слабости, а не силы.
– Но человек, принимающий чужую боль как свою, беззащитен и перед негативом, которого в нашей жизни гораздо больше, чем хотелось бы.
– Да, вокруг каждого из нас хватает зависти, сплетен, интриг. От всего этого хочется отгородиться, но за этим забором остаются и проблемы нормальных, хороших людей, которым мы могли бы помочь. Но так не бывает, чтобы человек был глух к сплетне и в то же время мог услышать крик о помощи. Вот люди и культивируют в себе эту «глухоту» в расчёте защитить в первую очередь себя самих. А страдают в итоге и они, и их близкие, а если смотреть шире, то человечество как таковое, ибо жестокость вытесняет из нашей жизни саму жизнь. Выбор каждый для себя делает сам, и слава богу, есть люди, которые, как и Николай Васильевич, убеждены, что «мы призваны в мир не за тем, чтобы истреблять и разрушать».
Беседу вела