У Нины Григорьевны крупные руки с аккуратно, коротко подстриженными ногтями. Без маникюра. Это не потому, что ей 87 лет. Просто она врач, акушер-гинеколог, и «красу ногтей» всегда оценивала сугубо с позиций гигиены.
У Нины Григорьевны, ветерана Великой Отечественной, не найдётся в запасе никаких красочных «фронтовых историй». Иконостаса наград у неё тоже нет, разве что военная медаль «За оборону Кавказа», а всё прочее – к юбилеям Победы. Это не потому, что она отсиживалась за чужими спинами. Просто её жизнь, к счастью, не на войне началась и не ею закончилась. Можно вспомнить куда больше интересного и важного, чем три года службы в бакинском отряде ПВО. «Всех нас, эвакуированных, в армию призвали, что тут такого. Если б туда хоть один фашистский самолёт прорвался, к этой нефти, ты представляешь, что было бы? Потом потихоньку стали всех распускать на гражданку, а после войны я опять пошла учиться в мединститут…»
У Нины Григорьевны в квартире уютно и чисто. Это не только потому, что раз в неделю приходит убираться помощница по хозяйству. Просто она и сама – даром что еле ходит и уже давно фактически заперта в пределах квартиры – автоматически кладёт каждую вещь на место и не оставляет на столе грязную посуду. Упрямо отказывается от «ходунков» или специальной палки с опорой: «Пока хожу – буду ходить так!»
У Нины Григорьевны есть твёрдые принципы. Например, кроме самых крайних ситуаций – не просить о помощи. Даже близких. И никогда не брать деньги или иные «подношения» за помощь, которую оказывает сама. Это не потому, что она очень богатая или ей ничего не надо. У неё гордость такая. «Мы другие. Особое поколение, наверное. И вообще мы, врачи старой закалки, мы… понимаешь?»
Понимаю.
С Ниной Григорьевной Драч мы познакомились 19 лет назад. Прямо скажем, в не лучший для меня момент. Я представляла собой зарёванную молодую мать, измученную долгими неделями непрерывной боли (мастит у меня был да ещё и в запущенной форме). Двухмесячный сын орал негодующим мявом почище мартовского кота. Врач из поликлиники, брезгливо посмотрев на мою майку в пятнах от молока, зелёнки и каких-то вонючих притирок, сказала: «Не справляешься с кормлением – бросай, направлю в больницу и будем резать». Выписала антибиотики. У впитавшего их «с молоком матери» ребёнка начался страшный дисбактериоз. Я выбросила таблетки, подписала отказ от госпитализации и для медицины интерес представлять перестала.
«Бедная девочка!» – сказала Нина Григорьевна, переступив порог нашего дома. Меня шатало от слабости и температуры, я сказала «здрасьте» и тихо осела в кресло. Малыша она взяла на руки, и он почему-то сразу успокоился. Со мной она возилась часа три, не меньше. Возмущённо приборматывая себе под нос: «Что значит резать! Что значит не кормить! Им, видите ли, возиться лень! Да мы в заштатной больнице в Забайкалье и то умели…» И добавляла что-то малоразборчивое и свирепое на идиш, я не понимала, но о смысле догадывалась.
– Мистика! – сказали, посмотрев друг на друга, мы со свекровью, когда она закончила свои манипуляции и удалилась в ванную мыть руки. Боль ушла. Совсем. Как не было этого кошмара, от которого (как позже выяснилось) до «критического состояния» мне оставалось полшага.
– Фантастика! – окончательно растерялись мы, когда Нина Григорьевна категорически не взяла за свой визит ВООБЩЕ НИЧЕГО. Ни денег, ни конфет, ни чашки чая: «Как не стыдно! Ваши московские замашки! Так не делают! Я же врач! Меня вызвали к больному!» Времена стояли гайдаровско-рыночные. Приехала она в наше затерянное Коньково после целой рабочей смены в поликлинике Плехановского института, где в тот момент трудилась и к которой я никакого отношения не имела.
Можно, конечно, произнести пышную фразу – «этот человек вернул мне уважение к врачам и веру в бескорыстие медицины», только это не совсем так. Она мне просто показала, что настоящие, «старой закалки» врачи никуда не делись с чеховских и булгаковских времён. Этим врачам пациент дорог не потому, что имеет деньги или куда-то «приписан». И говоря о них, никакой язык не повернётся перепутать первые две буквы в названии профессии.
Нина Григорьевна сидит у окна. Пейзаж, слава богу, не в стиле «баракко»: центр Москвы, Гагаринский переулок. Но – один и тот же вот уже много лет. Она никогда не играла в поддавки с возрастом, боролась до последнего, но – увы – этого врага всё равно не победишь и «второй фронт» никто тебе не откроет. Раньше она дважды в неделю ходила в бассейн, могла съездить на Украину к родственникам, навестить могилы братьев, погибших в войну. Встречалась с подругами, на работу ходила, таких, как я, лечила, если вдруг раздавался звонок-SOS. Но… Одна операция, другая. Боли в сердце, артроз, слабеющая память, проблемы с речью… Круг беспомощности сужался и сужался, пока не замкнулся совсем.
По официальным документам Нина Григорьевна – одинокая пенсионерка. Муж умер. Своих детей нет. Правда, есть дети приёмные, и внуки, и правнук (фото мальчишки с веснушками – на почётном месте). Один из таких внуков числится её «опекуном». Его маму она взяла к себе жить, когда та лет в семнадцать осталась круглой сиротой («у меня просто сердце перевернулось, когда я эту девчушку увидела одну около гроба!»). Официального опекунства не оформляла, зато вырастила, помогла выйти в люди. Сейчас отношения с дочерью сложные. В родственных ссорах чужому человеку разобраться невозможно. Но, похоже, спусковым крючком для горькой и долгой обиды стала раздражённая реплика: «Мама, хватит! Как я сказала, так ты и сделаешь!»
Сильным людям очень трудно стареть. Особенно тем, кто всю жизнь сам говорил – и сам делал, никого не спрашивая, «вызывал огонь на себя». Не на фронте, так в мирной жизни точно. 28 лет Нина Григорьевна Драч проработала зав. отделением в роддоме Петровска-Забайкальского, маленького городка в Читинской области, куда её распределили после
мединститута. Возвращаться в Кривой Рог, откуда она была родом, смысла не имело: война разметала и как косой выкосила всю когда-то большую семью. Что она вкладывала в слово «работа», понимаешь, прочитав засунутую между фотографиями в альбоме вырезку из районной газеты «Коммунистический труд» 30-летней давности. В типичном для тех времён очерке, наивно-казённо-пафосном, рассказывается про сложнейших пациенток, которых она буквально вытащила с того света. О дежурствах и ночных вызовах в отдалённые посёлки по разбитым дорогам. О том, как «доктор Н.Г. Драч не однажды отдавала пациентам свою кровь». И как волновалась, уговаривая женщин сохранить ребёнка. И как хладнокровно, чётко принимала решения, если требовалась срочная операция.
– А своих детей у меня, понимаешь ли, не родилось. Всё-таки мужья были намного старше. Чего я не вышла за тех молодых, которые ко мне сватались и в армии, и после? Я сейчас одну вещь тебе скажу, ужасную по нашим временам. Я еврейка. И когда я думала, что от нас после войны почти и не осталось никого, что эти 6 миллионов ни в чём не повинных людей сгорели в печах и в землю закопаны… ну не могла я за русского выйти… Красивые парни рядом были, умные, хорошие… но шесть миллионов…
Первый муж, правда, всё равно оказался русским, сердцу не прикажешь. Просто время ушло.
В Москве, куда Нина Григорьевна переехала, овдовев и выйдя замуж второй раз, она вела себя точно так же, как в Забайкалье. Дежурства, вызовы, никаких «благодарностей» от пациентов, вы что! А ещё страшно боялась, что дочери мужа от первого брака примут её за «хабалку, которая только и мечтает о столичной прописке и станет покушаться на их жильё». Не покусилась. «Молодая семья» участницы войны и старого большевика, пересилив себя и обратившись в райком партии, получила однокомнатную квартиру. Вот эту самую, где она сейчас и обитает, в многоэтажном доме посреди старой Москвы. Сейчас он считается элитным, и у калитки ждут ГАИ столкнувшиеся при выезде дорогие иномарки, седан и джип. Нине Григорьевне с шестого этажа двор не виден и разборки эти тоже. Небо, зелень, крыши, купола. До чёртиков надоевшая тишина.
Она привыкла быть среди людей и наполнять свою жизнь их заботами. Долго и терпеливо «приручала» детей первого мужа, и они постепенно переходили от чопорного обращения «тетя Нина» к «маме Нине» и просто «маме». Года три, ещё в Петровске-Забайкальском работая, посылала деньги на Урал двоюродным племянникам, когда брат угодил в тюрьму по «экономическому» делу («сочувствовали все, а помогала только Нина», – говорили они потом). Но все родственники живут кто в ближнем зарубежье, кто по российским городам и весям. Не наездишься. С московскими – в основном телефонные разговоры. Всем некогда, работают или с внуками сидят. Да и она на любые вопросы твёрдо отвечает, что, мол, «у меня всё есть, мне ничего не надо». Пенсия в 15 тысяч позволяет не «бедствовать». Правда, только курс лечения обошёлся недавно ровно в две таких пенсии и не сильно помог, но – «я же сказала – всё есть!»
Пока мы сидели с ней на кухне, забежала руководитель местной ветеранской организации. Не фронтовичка, «молодая пенсионерка» – с ведомостью. Выдала тысячу рублей к празднику («распишитесь!»), как горохом сыпала советами («надо лечить суставы, гимнастика есть хорошая. Вот я ногами дрыгаю, дрыгаю, мне и легче!»). Улетела на каблучках дальше. В «её» микрорайоне 500 ветеранов, а в муниципальном округе – целых 20 тысяч, со всеми не наговоришься. К празднику из управы пришлют открытку.
«Я столько лет на свете живу, что мне и самой это странно», – говорит Нина Григорьевна на прощание. Расспрашивает про всех, о ком от меня знает. Передаёт приветы моим детям и родителям: «Работают они ещё? Молодцы, так и надо!»
Другое, как ни крути, поколение. Когда они шли на войну или вкалывали на износ, они и правда не думали, сколько им отмерено. Не боялись ничего, даже смерти. Просто не знали тогда, что беспомощность иногда гораздо страшнее, чем всё прочее, вместе взятое. Теперь знают, только нам – молодым и здоровым в вечной суете и гонке – объяснить это не в силах. Да и не хотят. «Ничего не надо, я справлюсь!» Гордость у них такая.
Сами всё поймём, когда окажемся на этом краю – крайними.
Только виниться будет уже не перед кем..