Елена Сазанович, писатель, драматург, сценарист
«Мне с собой не всегда легко». Ещё бы! Это «На край света» легко идти. И легко «Осыпаются листья». И «Чаша жизни» пьётся легко. И открывается «Лёгкое дыхание». Нет, не потому что тебе за двадцать. Хотя и поэтому. А потому что ты – «Под открытым небом» России. Потому что на родной земле всегда легко. Даже если очень тяжело… Это потом «Холодная осень» мелькает в окне вагона «Третьего класса». И такой сдавленный крик в груди, что вот-вот взорвётся сердце: «Хочу домой!» А ты теряешься в «Тёмных аллеях». И на плечи давят в злобе написанные о брошенной стране «Окаянные дни». О них он потом горько жалел. Как и о стране. Ведь это – его Родина. Это не только разрушенное дворянское гнездо, где вырос. Это гораздо большее.
«Я пошёл бы туда пешком, стёр бы ноги до колен, дополз бы до Москвы...» Ведь на чужбине всегда тяжело. Даже если легко. И даже если Нобелевская премия в кармане. По литературе. И ты – первый её русский лауреат. Иван Бунин… Он оттопырил карман. Карман был пуст. Впрочем, как всегда. Премия исчезла за пару лет. Он роздал её нуждающимся литераторам. И просто нуждающимся. Как всегда, он раздавал всё что у него было и чего не было… Нет, нет, нужно оставить на радиоприёмник. Он пригодится.
Он пригодился в 41-м. Когда Иван Алексеевич с жадностью ловил по ночам Москву – сводки с фронта. Рискуя жизнью, прятал у себя антифашистов. Тогда он не написал ни одной строчки. Как протест! Он даже мысли не допускал о сотрудничестве с наци. Это Шмелёв молебен во славу немецкого оружия заказывает. Это ему идут гонорары от профашистской газетёнки. Чёрт с ним! А Бог на стороне других… Ночами Иван Алексеевич разглядывал карту мира на стене и отмечал ход военных действий. Все сражения советских войск записывал в дневнике. И за каждую победу Красной Армии поднимал рюмку. «До чего всё дошло: Сталин летит в Тегеран на конференцию, а я волнуюсь, как бы с ним чего по дороге не случилось...». Воистину пути Господни…
Как всё прошедшее мелочно по сравнению вот с этим: «Русские идут, идут!» А я – русский!.. И снова это сердцебиение. Как я жил эти годы… Погибал от этой жизни и физически и духовно!» И много, много «страшно плакал». Всё ушло на второй план... И его Нобелевка. Встреченная аплодисментами, вспышками фотоаппаратов, заздравными тостами на русском. Встреченная гневными воплями воинствующих монархистов, тоже на русском: «Почему не отработал! Почему в речи не лил грязь на Советы… на большевиков!». А он скромненько заявил про себя – я изгнанник. Беженец без гражданства. Почти бомж. А потом в комментарии к вручению ещё хуже: «Я очень счастлив за себя и особенно за русскую литературу!»
После премии Иван Алексеевич стал ещё тише. И ещё громче потянулся к России: «Подумаешь всего 100 вёрст разделяют от русских полей. А я прежний…» Вон Алексей Толстой вернулся жить в СССР. Куприн вернулся умереть в СССР. А я? Застрял в тёмных аллеях! Хочу домой!.. И вот она – долгожданная встреча в советском посольстве, организованная Константином Симоновым. И тост Бунина: «По старой русской традиции первый тост мы должны произнести в честь гостя. Но простит мне дорогой Константин Михайлович, коли этот тост прозвучит в честь народа, к которому все мы принадлежим. Выпьем за великий русский народ — народ-победитель! И ещё – за полководческий талант Сталина!»… «Краснокожая паспортина» была почти в его кармане. Стоило только захотеть. Увы, он не захотел. И его карман снова оказался пуст.
Бунину уже за 70. «Поздно, поздно… Я уже стар, и друзей никого в живых не осталось. Лучше уж я буду думать обо всех вас, о России – издалека…» Ему всё чаще снился Юлий, любимый старший брат. Ты, убеждённый революционер и большевик, остался с ними. Почему ты, заменивший мне отца. Научивший всем наукам на «пять». Не научил главному – по-настоящему любить Родину?..
А ведь ещё в начале века Иван не мог определиться кто он – социал-демократ или марксист? В близких друзьях – Горький, с которым он открывал музей Революции в Петрограде, и Алексей Толстой. В близких товарищах – Бонч-Бруевич и Плеханов. И вот-вот должны были выйти в свет его произведения в большевистском издательстве «Жизнь и знание». Тогда же Есенин записал на пластинку бунинское «Одиночество», единственное «не своё» среди своих стихов… Неужели он всё растерял на своих тёмных аллеях? На чужой земле. Где гражданства он так и не получил, так и оставшись негражданином мира. И возвращение так и не состоялось…
Нет, состоялось. А пятитомник, выпущенный в СССР в 250 тысяч экземпляров с предисловием Твардовского? А позднее – девятитомник с подробными комментариями и библиографией. И свой архив он завещал Союзу. И на Родину вернулся даже его парижский кабинет с иконой «Иоанн Богослов с учеником Прохором». И советское правительство назначило пожизненную персональную пенсию его жене… Это от страны, о которой он часто писал, ослеплённый ненавистью. Но которая оказалась выше этой слепоты. Потому что умела любить таланты. Верить в их прозрение. И возвращать на Родину… Кстати, в конце жизни Бунин завещал не публиковать свою публицистику. В «перестройку» его завещание проигнорировали. Как и многих других. Используя их в угоду своей политической ненависти. Но, увы, уже не слепой.
Маленький Ваня часто мысленно взбирался на колокольню. Раскачивал колокол. «А когда ответят другие колокола, нужно... хоть на мгновение поверить и напомнить людям, что «Бог не есть Бог мёртвых, но живых!» И только он – адвокат и мёртвых, и живых. Тех, кто всё-таки удержался на колокольне. И в нелёгкие времена для Родины бил во все колокола. Даже если не всегда получалось.