История одной публикации Бориса Можаева
Александр ЛЕВИКОВ, литгазетовец с 1966 по 1989 год
В начале апреля 1981 года, с согласия Удальцова, мы заслали в набор очерк Можаева «Быть хозяином», без подвёрстки и фотографий он едва разместился на полосе. Первый зам Изюмов не хотел печатать, но тут подвернулось постановление по Нечерноземью, и мне, заведовавшему экономическим отделом, удалось уговорить его под этим предлогом.
Газета выходила по средам, но в редакции отпечатанный номер появлялся во вторник утром. У меня сохранилась «редакторская» полоса, по тогдашней технологии – последняя перед выпуском в свет. На ней стоит дата – 22 апреля: по иронии судьбы Бориса Можаева запланировали в день рождения Ленина! Но ещё за неделю Изюмов, ссылаясь на цензуру, послал полосу в ЦК и распорядился готовить дубль: «Деловой клуб».
17 апреля, пятница. Ответа нет, Можаев звонит мне уже в третий раз.
20 апреля, понедельник. С самого утра – звонок Можаева: «Нет ничего? Значит, в порядке. Если бы бодали, сообщили сразу. Но ты всё же спроси Изюмова». Спрашивать некого: Изюмов уехал в ЦК, пообещав вернуться к 14.00. Можаев звонит каждые полчаса. Удальцов мне: «Жалко Можаева, но Изюмов не сказал, кому отправил полосу, не оставил телефонов. Я жду до 14.30, а потом сам должен буду уехать».
14.40. Снова на проводе Можаев: «Что?» Отвечаю: «Мрак… Изюмов исчез, где полоса – не известно». Можаев уже не в силах сдерживать себя, кричит в трубку: «Зачем тогда писатели? Зачем печать? Пусть писатели строчат справки для цековских аппаратчиков. Позор! До какого дожили позора!.. Это сам Изюмов послал, никто его не обязывал. Цензура тут ни при чём. Позор!..»
15.00. Можаев опять звонит: «Может быть, вопрос уже решён, и вы там все водите меня за нос?!» – «Борис, как ты можешь? За кого меня принимаешь?» – «Но, может, они и тебе голову морочат?»… Такое, конечно, нельзя исключать.
16.00. Редакционный цензор не желает разговаривать, ссылаясь на своё начальство, в секретариате пальцем тычут в потолок, Изюмов всё ещё не появился… Договариваемся с Капой Кожевниковой, непосредственно готовившей статью, чтобы звонила по изюмовской вертушке заместителю заведующего сельхозотделом ЦК КПСС Капустяну, которого она мельком знает по своим командировкам в Молдавию. Того нет на месте. Говорю: «Звони непрерывно» – и мчусь на Цветной бульвар, в типографию, чтобы отыскать хоть какие-нибудь следы. Знакомая корректорша, взяв с меня слово не ссылаться на неё, выдаёт секрет: Аркадий Удальцов на всякий случай, запретив кому-либо сообщать, уже подписал к матрицированию «Деловой клуб»…
17.30. Капа дозвонилась, вбегает подавленная: «Капустян меня отлаял. Говорит, что вы печатаете?! Очернительство! Ваш Можаев не увидел в деревне ничего хорошего. И то у него плохо, и это скверно, и грязь кругом. Надо очень не любить советскую власть, чтобы так писать. Теперь, говорит, он мой враг. Вот заходил Флорентьев (министр сельского хозяйства РСФСР. – Авт.), я ему давал читать, и он возмущался. Положение в деревне аховое, погода-непогода, мы уже не знаем, за что хвататься, уже прогнозы колдунов слушаем, а тут вы со своим Можаевым…»
Капа произносит этот монолог в присутствии Удальцова, меня и Григорянца, заместителя ответственного секретаря, она расстроена и едва не плачет: «Может, мы допустили перебор? Есть, есть там у Можаева всё-таки…» Удальцов тоже огорчён, но прежде всего неопытностью нового первого зама Изюмова: «Надо было ему самому звонить, пробивать. И не в сельхозотдел посылать, а выше. Мы так не раз прежде делали, но теперь только Изюмов решает. Я ему скажу. Но будет ли он пробивать – не знаю». Спрашиваю, вспомнив можаевское подозрение: «Он отослал? Это его личная инициатива?» – «Нет, потребовал Романов, начальник Главлита. Сказал, что не подпишет, пока не покажем в ЦК. У цензоров уже стойка на Можаева». – «А что же Можаеву сказать?» – «Пусть сам объясняется с Изюмовым».
И тут меня прорывает: «Выходит, пусть от голода Россия помрёт, лишь бы не узнали, от чего померла?.. Разве Можаев развалил сельское хозяйство? Кто до ручки довёл? Он же прав: зачем тогда писатели, печать?!» Удальцов выслушал молча, ни слова не сказали и остальные. Махнув рукой, иду к себе на четвёртый этаж, записываю в свою «Хронику» и этот крик отчаяния, потом звоню Можаеву.
Отвечает Милда, жена: «Он уже говорил час назад с Удальцовым, но тот ещё ничего не знал». Бориса нет, прошу передать: плохие новости, не телефонные…
На другой день мы с ним встретились, скоординировали план действий: что редакция должна предпринять, какие у него возможности. Не допускали и мысли, что статья пойдёт в корзину. Но опубликовать её при всём нашем совместном напоре удалось лишь три месяца спустя. И сразу же пришло опровержение. Да ещё от человека, на которого Можаев ссылался, который предоставлял некоторые данные для его очерка!
«Меня, коммуниста с 1944 года, проработавшего на руководящей работе свыше 30 лет в сельских районах, из них 18 лет первым секретарём сельского райкома партии, до глубины души возмущает статья Б. Можаева «Быть хозяином», – писал Н.А. Баранов из Рязанской области. Теперь он доказывал, что статья «незрелая и вовсе не в интересах нашего общего дела», что она представляет собой «необоснованный подбор фактов, недопустимый в писательской среде и граничащий с обманом».
Прочитав всё это в моей комнате, Можаев тяжко вздохнул: «Испугался, дожали». Больше он ничего не стал говорить, развернулся и вышел. Позже принёс ответ. Опровергнул все до единого аргументы опровержения. И лишь в конце дал волю чувствам: «Найдя в итоге лишь одну-единственную опечатку (вместо 20 тысяч центнеров сказано 20 тысяч тонн), Вы восклицаете: «Эта цифра увеличена в десять раз» и грозно спрашиваете: «Зачем?!» Отвечаю: опечатка произошла потому, что статью слишком долго готовили к публикации, мягко выражаясь. За три месяца раз десять перебирали, тут, в суматохе, и пропали центнеры. Все старались округлить её, дабы не обидеть никого. Выпали из неё острые места, описывающие трудную зимовку из-за нехватки кормов, ругань и маяту животноводов, руководителей и т.д. Но мы можем и опубликовать их, если Вы желаете продолжить разговор… Я пересказал нужды и чаяния работников Вашего района, которым Вы, к сожалению, руководили не лучшим образом. Вот в чём суть».
Ни насмешливых издевательств, обычных ныне в прессе по отношению к оппонентам, ни высокомерия, ни унижения человеческого достоинства! Борис знал, что охранительные сокращения и поправки – дело рук вышестоящих и цензоров, но не счёл нужным это подчёркивать, щадить «Литгазету». Он прав: вина и ответственность редакции остаются во всех случаях.
Валерий Золотухин, сыгравший на Таганке главную роль в спектакле «Живой», писал в статье «Мой Можаев» («Россия», 1996, ‹ 2): «И когда Великий Солженицын говорил, как без устали бороздил страну Можаев, какова значимость его публицистики, я ловил себя на мысли – зачем? Зачем он столько времени и сил тратил на публицистику?» По мнению актёра, «читателю грядущему» будет интересно не «про что, а как», то есть лишь художественная сторона, и поэтому критерием качества текста он считает «произносимость»: «Кузькин – «Живой» – литературный шедевр. Я произносил и произношу в спектакле «Живой» великий текст».
Последнее – бесспорно. Но с намёком на некую «второсортность» публицистики Можаева по отношению к его же художественным произведениям не могу согласиться, тут я на стороне Солженицына. Уверен, что и будущему читателю, если он пожелает узнать о трагедии своего народа не только из уст фальсификаторов истории, прошлых и нынешних, не обойтись без обращения к можаевской публицистике. Именно в публицистике открыто заявлена гражданская позиция автора, которого с полным правом можно называть совестью народа. При всех вершинах его художественного творчества без «Быть хозяином», «Мужика», «Проданной деревни» и других, написанных кровью сердца, Бориса Можаева так же невозможно себе представить, как Владимира Короленко без «Павловских очерков» или «Дела Бейлиса».
Что же касается художественной выразительности можаевской публицистики, то она говорит сама за себя.
«Российская национальная трагедия… Она начиналась ещё с хлебных и военных бунтов в феврале семнадцатого года, красным петухом заплескалась по гребням крыш барских поместий, разбросанных на неохватных просторах российских равнин; и, прокалившись в горниле политических лозунгов в октябре 1917 года, смертоносной лавой смела и Временное правительство, и Учредительное собрание – последнюю надежду на благоразумие, терпимость, порядок. И пошла писать губерния… В этой сатанинской всепожирающей оргии, как хворост, сгорали и русская интеллигенция, и дворянство, и казачество, и деловые люди из банков и от станка; и наконец огненная стихия добралась до станового хребта государства, до его столбовой опоры – до мужика. С деревней возились дольше всего; да и то сказать – в обмолот пошло доселе неистребимое и самое многочисленное племя хлеборобов, пуповиной связанное с землёй-матерью… Поднялось в суматошной толчее чёрным облаком и крестьянство разнесло его продувным ветром истории во все пределы человеческой деятельности. А земля с той поры и стала беспризорной... Странно как-то относимся мы к своей истории и к народу. Вроде бы до нас и не народ жил, а так… поголовье, беспамятные существа». («Мужик», 1990.)
«Я писал об этой авантюре ещё в те времена, когда нынешние коренные демократы ходили в надёжных партократах и крепко бдели; писал, обороняя от экзекуции честных и смелых людей вроде Савина, посмевших «всеобщий энтузиазм «назвать головотяпством»… Всё та же попытка пересесть на нового конька-горбунка или борзую тройку, но теперь под названием не «передовой метод», а «частная собственность»… Вон кремлёвский визирь по части приватизации – Чубайс – намедни порадовал весь честной народ: за один год, говорит, все заводы и фабрики, всё что ни есть на земле и под землёй – всё отдадим в частную собственность. Раз и навсегда, как говорил один мой живущий персонаж Семён Мотяков. А я ещё вспоминаю при этом царицу Тинатину из «Витязя в тигровой шкуре». «Улыбнулась Тинатина, поднялась из-за стола – все богатства раздарила, всё народу отдала». И все были счастливы? Ага. Это в сказке, а в жизни, особенно у нас, оборачивается всё не тем боком. Вы не забыли ещё, чем кончилось «Рязанское чудо»? Лопнуло как мыльный пузырь. Как это было? Прочтите хотя бы мою трагедию «Единожды солгавши», запрещённую к постановке во МХАТе в 1968 году (заодно с «Живым» на Таганке) и опубликованную в «Юности» только в 1988 году… Эти вчерашние секретари ныне перекроили всю державу, перегородили её и стали называться «головами», по-царски. «Я царь или не царь?»! Что хочу, то и колочу, – вещает каждый из них. И такой содом развели, а порой и такую потасовку, что всему миру тошно». («Проданная деревня», 1992.)
Борис Можаев дожил до ельцинских времён и даже возглавил журнал. Заковыка была лишь в том, что журнал этот – «Россия» – учреждён правительством и администрацией президента, а можаевская душа никогда и никакого официоза не принимала, природа его писательского таланта противилась «сверху предписанной действительности». Что он хотел сделать из нового журнала? Конечно, не официоз, ласкающий властное ухо. У него были замыслы правдиво описывать народную жизнь и общественные проблемы, служить истине, а не лицам.
Накладывая нынешние наши российские реалии – чудовищное имущественное расслоение, десятки миллионов людей за чертой бедности, голодовки гражданской войны, безнадзорность детей, беспредел криминала и бессилие власти, – накладывая всё это на неуступчивость характера, честность, бескомпромиссный писательский дар Бориса Можаева, не трудно представить, с чем бы он столкнулся в должности редактора официального издания. И чем бы такое столкновение обернулось для него.
Бог не послал ему подобного испытания… Выпустив первый номер, он скончался от рака.