Вера Бутко,
Москва
Во сне
Словно кровью
пропитанный бинт,
Над пригорком закат.
Пересохшие губы кривит
Измождённый солдат.
Сослуживцев зовёт:
«Принесите водички, друзья!»
Но он ранен в живот,
И воды ему нынче нельзя.
А от боли аж скулы свело,
И темнеет в глазах.
Справа сел и ругается зло
Пулемётчик-казах.
Санитарка Лещук
Молча рвёт на полоски тряпьё.
Пахнет спиртом от рук
И сукна гимнастёрки её.
И все мысли от жажды внахлёст,
И мерещится мать.
До ближайшей санчасти семь вёрст.
(«Только пить не давать!»)
Будто в люльке дитя,
На носилках качает его.
Девки тащат, кряхтя,
Но не просят помочь никого.
Слишком поздно.
Спеши не спеши –
Засыпает солдат.
А во сне рядом с ним ни души,
Лишь цветов аромат,
Лишь луга и сады.
И ещё – что важнее всего –
Сколько хочешь воды
И не нужно стрелять ни в кого.
Ирина Моргачёва,
Санкт-Петербург
* * *
Навсегда и простят, и полюбят,
Нанесут и букетов, и лент,
И покажутся славными люди,
Как герои старинных легенд.
Океан тёплых слов,
нежных взглядов,
Монументом живым – тишина.
Друг и недруг окажутся рядом,
Брат, и сын, и, конечно, жена.
Никому и ничем не обязан,
Уважаем, почти знаменит,
Понят всеми и даже предсказан,
Потому что вчера был убит.
Александр Куприянов,
Москва
Сад
Что случилось, милая,
почему ты бледная?
Босая, в сорочке... Стой же, я иду!
Шаг с крыльца – как в прошлое.
Канула, бесследная.
Что там померещилось
в брошенном саду?
Там скамейка ветхая,
ветка там ольховая,
Там отсчёт до поезда каплями ведут.
Капнет капля глупая,
капля бестолковая,
Словно жить останется
сорок семь минут.
Задохнёшься – Господи,
не сказали главного,
А уже прощальное нужно пить вино...
И хозяйка, женщина
умная и славная,
Скажет понимающе:
«Правда, как в кино?»
И трава усталая вдруг без ветра –
волнами.
Это память взрослая воду детства пьёт.
И Алиса – девочка
дерзкая и вольная –
Песни незнакомые шёпотом поёт.
А вдали невидные и уже неслышные,
Словно так задумал их
смелый режиссёр,
За цветами поздними,
за густыми вишнями
Чьи-то лица близкие,
чей-то разговор.
Разве вы забытые, разве вы –
далёкие?
Что вам напророчили –
счастье ли, беду?
Милый, сколько воздуха!
Ах, как колет лёгкие...
Долго нынче яблоки падают в саду.
Анатолий Аврутин,
Минск, Беларусь
* * *
Всегда мне казалось,
что мэка похожа на звук,
Всего и отличий –
страдания жалкая малость.
Гораздо больнее
потеря ревнующих рук,
Несказанность слува…
Всегда мне такое казалось.
А нынче за ворот холодная мгла
потекла,
Промозглая полночь всё шарит
озябшее горло.
И сам я – бесплотен,
и сам я – холодная мгла,
Мне мэка навстречу
шершавые руки простёрла.
И, чувствуя время
лишь этой шершавостью рук,
К щеке прикасаюсь,
а кожа всё так же шершава.
Шершавая птица
шершаво присела на сук,
И в душу втекает
шершавая эта отрава.
Какое прозренье?..
Что мудрые молвят мужи?
Зачем это всё,
если канули женские руки?
И чёрные мысли
мне в горло вонзают ножи –
На лезвиях вязью:
«Забудь о любви и разлуке!»
И что остаётся?
Бесплотною мглою бредёшь,
Безмолвно крича,
сам себя понимая едва ли…
И вырвать не в силах
из горла тот призрачный нож,
И в венах не кровь,
а лишь сгустки тоски и печали.
Валентина Трофимова,
Санкт-Петербург
Межсезонье
Осень вышла в платье ветхом
Распороть обноски ветром,
Голиками звонких веток
Сечь подобие штрихов.
И хихикать над поэтом,
Дождь глотая марки «Вермут».
Ей, похоже, жалко света
Для тускнеющих стихов.
А в пылу всемирной драмы
«Маски-шоу» ходят в храмы,
И ракеты, будто штаммы,
Обгоняют сверху звук.
В ламбрекенах панорамы
Мёртвым вывернут карманы
И, сложив грехи и срамы,
Вычтут сумму из заслуг.
Пусть для них хмельная осень
Расплетает дни, как косы.
И стоит простоволосой
Ярославной под дождём.
А живым, что голы-босы,
Горевать довольно просто.
Мясо будет – были б кости!
Раз мы живы, подождём
Декабря в сугробах света,
Где зима в обнимку с ветром
Голиками звонких веток
Разлинует край небес.
И подарит высь поэту –
Он под нею станет мэтром
Без навязанных советов
И чужих подсказок без…
Игорь Тюленев,
Пермь
Духи «Красная Москва»
Флакончик с «Красною Москвой»
Купила ты на распродаже.
Я вспомнил маму… Боже мой!
И всё, что связано с ней, также.
Духи «Шанель» и «Пуазон»
В дворцах кремлёвских оседали…
А наши мамы тех времён
О тех духах не помышляли.
Знакомый с детства аромат
Сквозь кирзачи и полушубки
Бил, словно русский автомат,
Взметая платьица и юбки!
Конечно, танцы! Первомай!
Красавицы, невесты, жёны…
Под музыку в советский рай,
Благоухая, шли колонны.
Флакончик с «Красною Москвой»
Купила ты на распродаже,
Как бриллиант эпохи той,
Который всё о ней расскажет!
Наталья Кожевникова,
Оренбург
* * *
Под медленный шелест
летящего снега
Лицо запрокину.
Что в звуке и знаке?
То землю объяла чудесная нега
Полнощной зимы,
воссиявшей во мраке.
Нет звёзд драгоценней,
нет снега белее,
Чем в небе российском,
чем в рощах кленовых.
Под снегом цветы,
что смиренней елея,
И ягоды сладкие веток терновых.
Забывчивы звёзды –
уйдут с облаками,
И землю к рассвету морозы остудят.
Но сердце, но сердце
дрожит под руками,
И помнит, и знает, что было и будет.
Я миру покорна, мне Женщина – имя.
Мне долго идти, но дорога к родному.
Средь смуты и лжи,
средь морозного дыма –
По зыбкому снегу к желанному дому!
Никита Брагин,
Москва
* * *
Сквозь эту пепельную студь
по серой каше снега
скорей пойти куда-нибудь,
где мартовское небо,
где звёзды синих куполов
во звоне колокольном
и где грачи переполох
затеяли над полем.
Там неуютно и легко,
там холодно и вольно,
там проза жизни далеко,
но сердцу очень больно –
оно ведь, сил не рассчитав,
как перед казнью любит
и, кажется, вот-вот, упав,
исчезнет в тёмной глуби…
Но удержу нервозный вздох
и посмотрю спокойней –
чередование эпох,
владыки, смуты, войны…
Как будто всё здесь как у всех,
почти по-европейски,
такие же и плач, и смех,
и парики, и пейсы!
Но нет, не так мы говорим
и не о том же спорим;
наш изразцовый красный Рим
рыдает, словно море,
в летучих светах эстакад,
в кристаллах небоскрёбов –
видений рай и звуков ад –
в душе и до утробы!
Куда же ты, душа моя,
вслепую улетаешь?
Кровь на крыле, в когтях змея –
за журавлиной стаей,
всё выше, выше в облака,
в молочные озёра
и в непрожитые века,
в непройденные горы!
Как дерзновенна, как горька,
предчувствием объята,
твоя мечта, твоя река
во льдистом сне заката!
Прости, тебя не уберёг
от холода и боли,
Прости – переступлю порог,
и дальше, в чисто поле,
и по росе, и по Руси,
и к небу, и к землице –
ты только свечи не гаси,
дозволь мне помолиться!
Сергей Матвеев,
Ижевск, Удмуртская Республика
В саду отца
Изморозь. И яблоки в саду. Оттают
от дыханья моего они.
А причудливых
снежинок смелых стая
покрывает волосы мои.
Мой отец жил как в раю и был хозяин
этим яблокам библейским, он
был в деревне опустевшей уважаем
полем, лесом, деревом, кустом.
Приезжал к нему я редко, даже очень,
хоровод с чужими я водил...
Как красива
с увяданьем вечным осень,
с мёрзлым яблоком, огнём рябин!
Я кусаю плод – и совестью замучен,
что уйду родителей поздней...
А вот Бог сидит
в своей тоске дремучей,
от проблем безбожных в стороне.
Я кусаю плод, что плотью был отозван,
чтобы горечь я вкушал его.
Как же понимание приходит поздно!
Как же рано спеет естество!
Борис Илюхин,
Москва
Это Жизнь
На расхристанных стезях
своей жизни непутёвой
Я по крохам для души
горький опыт собирал;
Безмятежная, она
на любовь была готова,
Откликалась бы на слово –
Лишь бы кто-нибудь позвал.
И открыло бытие
ей бесхитростную правду,
Перечислив имена
всех моих учителей,
И пошла она всходить
и сходить по сходням радуг,
Хоть не выносил я на дух
Назидательный елей.
И простёрлось бытие,
обозначив все препоны,
И наивность мудрецов,
и лукавство простофиль,
Кто хотел мою судьбу
заключить в свои законы,
Чтоб не дай бог незаконно
Что-то я не полюбил.
Мне назначено потерь
и удач каких-то
в меру,
Мне положена любовь,
побратимы и враги,
Мне обещан ад и рай после жизни –
только веруй
И вот этой жизни серой
Поменять ты не моги.
И вела меня молва,
как слепого пилигрима,
На приветные слова
простодушных мудрецов,
Мимо храмов и дворцов
и посул лукавых мимо
Под уютный кров любимой
Где-нибудь в конце концов.
Ольга Бородина,
Ижевск, Удмуртская Республика
* * *
Книги гордо стояли на полках,
Им почёт воздавался вполне.
И хозяин любил их настолько,
Что дороже богатства и нет.
Как детей своих, книги лелеял,
И поскольку он был одинок,
Пробирался по книжным аллеям
И теплом он делился как мог.
Дни бежали в обратные дали,
И бурлил старый мир за окном.
Кроме книг, что рядами стояли,
Не нуждался хозяин ни в ком.
Книги гордо стояли на полках...
Но не вечен хозяина век...
Книг страницы, как души-осколки,
Вынес в мусор чужой человек.
Перевёл с удмуртского Сергей Матвеев
Сергей Попов,
Воронеж
* * *
Тогда врывалась оттепель в умы
и перспектива выглядела круто
по яростным окрестностям зимы
на юных раскладушках неуюта.
В окне как будто зрела бирюза,
в крови без спроса музыка играла,
где партию клеймили за глаза
и уши до полярного Урала.
И на ура встречалась красота,
и сигаретки вспыхивали дико,
когда о жизни с чистого листа
на кухне танцевала Эвридика.
Аккорды никотиновой любви
горячей дрожью шли по средостенью…
Но как сплетенье нот ни назови –
мелодия подёргивалась тенью.
Скользило вдохновенье в никуда,
припев смолкал и пестовался снова…
И времени горючая вода
не приносила опыта иного.
Цвели красавиц шалые зрачки.
Заря теряла трепетные краски.
И набирало прошлое очки,
в реальность превращаясь по указке.
Но для поправки мятого лица
прекрасно шли сто семьдесят на рыло,
чтоб счастью не предвиделось конца
и разочарованье не накрыло.
И на подпитке мир существовал,
порой припоминая для порядка
не почитавших сызмальства овал
и живших непростительно и шатко.
И если звук лукавил за окном,
Орфей c гусиной слаживался кожей
и думал о периоде ином
как переобувании в прихожей.
И отходил от мутного окна,
но всё равно от опыта мутило,
где кухонная лампочка одна
пылала как последнее светило.