Павел Басинский, известный критик и журналист, предпринял попытку воссоздания отечественного романа в его универсальном виде. Его «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина» объединяет в себе детектив, love story, мистический роман, политический, приключенческий и т.д. Это роман «многоголосый», с более чем полусотней персонажей, в котором наряду с увлекательной литературной игрой поднимаются серьёзные темы: судьба России на переломе ХХ и XXI веков, проблема национального характера, поиски веры и истины…
Предлагаем вашему вниманию главу, написанную в жанре провинциальной идиллии. Полностью роман выходит в издательстве «Вагриус».
Никогда ещё со времён денежной реформы и первого полёта человека в космос жители старинного городка Малютова не были так потрясены и оскорблены в своих гражданских и человеческих чувствах, как холодным утром 1977 года, когда...
Но – по порядку.
Накануне ночью разбушевалось последнее предзимнее ненастье. Деревянные избы на главной улице противно заскрипели от шквалистого ветра, напугав не только обывателей, но и их сожителей – рыжих тараканов. Под утро ветер стих, и на город спустилось нечто вроде тьмы 
египетской. На Покров ждали снега, но снег не пошёл, зато просыпался ледяной колючий дождь, исхлеставший ржавое железо крыш и речку Сестрицу, предательски покинутую своими стражами – белыми гусями. Затем непогода нехотя ушла на восток, и ненадолго усмехнулся ехидный рот молодого месяца.
В мире стало пустынно и холодно. Вода в реке успокоилась, однако спускавшаяся к Сестрице пожилая дурочка Зина уверяла, что вода в реке стонет и поэтому надо ждать больших несчастий. Дурочке не поверили. Каркала она и прежде и всегда впустую, за что и была неоднократно бита заведующей универмагом, могучей суеверной бабой, о которой поговаривали, будто наворовала она столько, что ОБХСС не трогает её из чистого профессионального любопытства: жалко раньше времени срывать такой великолепный, но ещё не созревший плод. Зинке не верили до поры...
Она врала не только про воду. Тараща выпуклые, с красными прожилками глазки, Зинка говорила, будто вышла из реки молодая женщина, нагая и прекрасная, но без очей.
– А глазыньки ей раки повыели. И глядела она пустозёнками своими на запад и кликала кого-то.
А тут ещё в город пришёл старец. Вернее, явился. Никак иначе нельзя было назвать прибытие этого персонажа, похожего одновременно на бродягу и старорежимного профессора. Он был одет в серый вытертый, но опрятный пиджачок и чёрные трико, подсевшие и коротковатые в щиколотках. На ногах его были видавшие виды кеды, на груди большой кипарисовый крест на толстом шнурке, а на носу увеличительные очки со сломанной и обмотанной изолентой дужкой. Лицо чистое, розовое и изящно вылепленное. На высоком лбу ни одной морщинки. Глаза умные, пронизывающие. Узкие губы плотно сжаты, но это не делало его лицо сердитым. Подбородок заканчивался подстриженной клинышком бородкой, мерно качавшейся в такт с ольховой палкой, на которую старец не опирался, а только нежно касался земли, словно ощупывая перед собой путь, хотя при этом шагал бодро.
Не успели наиболее бдительные малютовцы обмозговать появление в их городе неизвестной и, быть может, весьма опасной личности, как случилось нечто уж совершенно невероятное. Старый священник Меркурий Беневоленский, живший в своём родовом доме на краю церковной площади, прямёхонько напротив места исполнения своих, прямо скажем, сомнительных профессиональных обязанностей, выскочил из дома в одной рясе и шлёпанцах, резво подбежал к старцу, поклонился ему до земли и припал губами к руке. При этом старец, выглядевший куда моложе попа, ласково погладил того по седой голове.
Доброго, мирного отца Меркурия в Малютове не любили только двое: уже упомянутая заведующая универмагом и церковная старостиха. Старик недавно овдовел и держал в помощницах смазливую девушку Настю. О сём вопиющем факте его недоброжелательницы регулярно сообщали в обком партии и местное епархиальное управление, частенько перепутывая адреса. И всякий раз письма оставались без последствий – о безупречном моральном облике отца Беневоленского хорошо знали и в обкоме, и в епархии. Впрочем, однажды нагрянувший с инспекцией отец благочинный, внимательно рассмотрев Настюшку и крякнув от сугубо мужского одобрения, строго-настрого приказал Меркурию сменить прельстительное чадо на что-нибудь более приличествующее сану и возрасту. На это Меркурий Афанасьевич неожиданно твёрдо возразил, что после матушки-попадьи он с иными старушками нигде, кроме как в храме, общаться не может, а наипаче – терпеть в своём домашнем хозяйстве, где всё напоминает о покойной. Иерей вздохнул, ещё раз бросил сердитый взор на обмершую от страха девушку и мудро постановил утопить собственное распоряжение в хрустальной рюмочке со «Столичной», нарочно хранимой Меркурием для подобного случая.
Маленькое, но чистое и светлое жилище Меркурия Афанасьевича новоприбывший гость, не лукавя, похвалил. Похвалил и Настю за чудесные щи с грибами. Погладив девушку по голове, старец вдруг высунул остренький язычок и скорчил такую уморительную гримасу, что Беневоленский чуть в обморок не упал, а Настя, наоборот, залилась счастливым смехом, точно маленькая девочка от шутки слегка подгулявшего отца.
Престранный разговор состоялся тогда между старцем и хозяином дома.
– Откуда вы меня знаете?
– Да как же! – удивился священник. – Ведь мы с вами вместе учились! Только вы курсом старше. О вас только и разговоров в семинарии было! В пример и подражание нам ставили. Я и потом, простите за суетное любопытство, за карьерой вашей следил. И когда вы, совсем молодой, епископом стали, я чрезвычайно гордился: вот с каким человеком вместе учиться довелось!
– Это давно было, – поморщился старец.
– У меня и статьи ваши из «Богословского вестника» хранятся. И книга «Тернии на пути в Небесный Иерусалим».
– Плохая книжка, – возразил старец. – По молодости и глупости написанная.
Отец Меркурий расстроился. Заметив это, старец устыдился.
– Ну хорошо, – продолжал он, – а о визите моём как вы догадались?
– Да как же! – снова удивился Меркурий Афанасьевич. – Мне Петя Чикомасов сказал.
– Какой ещё Петя?
– Секретарь нашей районной комсомолии. Прекрасный человек!
– У вас все прекрасные. Ну а этот ваш... Чикомасов... откуда про меня слышал?
Беневоленский всплеснул руками.
– Разве вы не знаете, что за вами следят?
– Это я отлично знаю. Но с какого припёка вы здесь оказались?
Беневоленский смотрел на него, изумлённо хлопая глазами. Старец густо покраснел.
– Я не потому спрашиваю, что вас подозреваю. Но как-то странно... вы и... комсомол?
– Ничего странного. – Беневоленский пожал плечами. – Комсомольцы такие же, как и мы, люди. Среди них замечательные личности есть. Вот Петя Чикомасов, например. Я с ним часто беседую. У него кабинет уютный, и картинки по стенам хорошие висят. Такой аккуратный молодой человек! А какой внимательный! Всегда чаем с конфетами угостит. Я и с партейными товарищами состою в отношениях. И они ко мне прекрасно относятся. Я ведь – но это тайна! – детишек у многих из них крестил. И даже их самих.
Старец захохотал.
– Я смотрю, у вас тут полная идиллия!
Наступило неловкое молчание. На помощь пришла Настя.
– Меркурий Афанасьевич намедни тако-ое учудил! Уж я смеялась, смеялась! Пригласил его к себе Чикомасов и спрашивает: кто из комсомольцев нашего города крещёный? Ему, мол, список нужен... Ой, не могу! Вы, батюшка, сами расскажите!
Отец Меркурий улыбнулся.
– Я ему и говорю: изволь! Первый в списке ты. Он побледнел и кричит: не может этого быть! Его матушка парторгом на фабрике работает. Я говорю: как не может, когда я тебя в твоём доме в купель опускал и крестик на шею повесил? Я, говорю, твой домашний батюшка получаюсь. Так в списочке своём и пометь. Очень он, бедный, расстроился.
Все трое долго смеялись.
– Решил я в вашем городе на некоторое время остановиться, – отсмеявшись, сказал старец. – Нет ли у вас гостиницы?
Отец Меркурий чуть со стула не упал.
– Не думал я, что вы меня так обидеть сможете! – вскричал он. – Что ж мне потом, сквозь землю провалиться? Что обо мне люди скажут? Что я по трусости вам в приюте отказал? Нет, как хотите, а поживите у меня несколько дней.
Старец задумался.
– Ну... хорошо…
Беневоленский был несказанно счастлив. О старце ходили легенды. В двадцатые годы, став епископом, отец Тихон, в миру Николай Иванович Аггеев, не пожелал согласиться с обновленством, которое коммунисты навязывали церкви, и испросил у оптинских старцев благословение на юродство. Портновскими ножницами он остриг волосы и бороду, обрезал рясу выше колен и, в таком виде явившись к архимандриту, обозвал его собакой. Тихона отправили в психушку, потом выпустили, потом снова забрали, но уже люди из ГПУ. Там не поверили, что молодой епископ сошёл с ума, – товарищи из органов были проницательнее церковников. Он чудом избежал расстрела, выжил на Соловках, где среди больничных работников лагеря оказались его духовные дети, вышел на свободу и продолжал юродствовать. Скитался по всей стране, пешком дошёл до Хабаровска и Владивостока, имея в своём вещевом мешочке только самое необходимое для независимой жизни, а также стопку бумаги, на которой писал карандашом учёный труд по аскетике. Ненадолго останавливаясь у своих духовных учеников, старец просил их только об одной услуге: спрятать и сохранить уже исписанные листы и купить новой бумаги и карандашей.
И этот человек обращался к Меркурию Афанасьевичу запросто, но вежливо, по имени и отчеству, не «тыкая»...
– Простите... – спохватился Беневоленский, за воспоминаниями пропустив часть речи Тихона. – О каком человеке вы сказали?
– Родион Вирский.
– Я ничего о нём не слышал.
И снова в разговор вмешалась Настя.
– Ой, вы никогда ничего не знаете! Да, поселился у нас такой. Он директором краеведческого музея работает. Странный! Голова лысая, на голове шишка, и он её всё трогает, трогает...
– Постой, – оборвал её старец, – да ты о том ли человеке говоришь? Он не лысый должен быть, а с волосами, бородкой и усиками. И глаза у него...
– Смеются? – подхватила девушка. – Вежливый такой, голос приятный, прямо бархатный, а глаза смеются, точно он вас за дуру считает.
– Это он... – выдохнул отец Тихон.
– Да, он в княжеском имении поселился. Чикомасов ему на радостях, что из самой Москвы человек приехал, служебную квартиру предлагал. А он говорит: нет, хочу в имении жить. Сторожа-то из флигеля турнули, а он въехал. Там тараканов, тараканов! А он говорит: ничего, я не боюсь.
– Да откуда ты всё знаешь? – не выдержал Меркурий Афанасьевич.
– Ой, откуда! Про это весь город знает.
Дальше случилось непонятное. Отец Тихон обхватил руками голову, стал раскачиваться на стуле и мычать, как от зубной боли.
– Нашёл... Ох, грехи мои! Нашёл... Ох... сволочь!
Лицо старого священника вытянулось. За употребление таких слов он отчитывал своих прихожан, и вдруг – сам старец! О!
– Простите меня, – опомнился отец Тихон. – Я этих слов и сам не терплю. Но этот человек единственный на земле, о котором я не только помыслить, но и сказать такое за грех не считаю. Это, дорогой мой, страшный человек. Лучше, если бы его вовсе на земле не было. Да-да, не качайте головой!
И тут они заметили, что Настя обмерла. Тихон молча указал на неё глазами.
– Ты, Настенька, погуляй, – правильно оценил его взгляд отец Меркурий. – Ступай, голубчик, к старушкам. Не томи их и себя не томи.
– Бедная! – вздохнул он, когда Настя с неохотой удалилась. – Я её потому держу, что у меня никаких тайн от неё нет. Всё сейчас разболтает. Хорошая она, добрая, но головой слабенькая. Вообразила, что Чикомасов её замуж взять хочет. А её никто не возьмёт. Это она сейчас хохочет, резвится. А по весне да по погоде ненастной с ней такое бывает, что передать вам не могу. Бес в неё вселяется. Жутко смотреть! Я её тогда в храме на ночь запираю. Брошу ей половичок возле образа Целительницы, она ляжет, свернётся калачиком и на лампадку снизу глядит. И затихает и перемогает. Хотели её в больницу для психических забрать, но я не позволил. С ней веселее!
– Пускай болтает, – возразил отец Тихон.
– Вы думаете?
– Вирский – личность скользкая, я бы сказал, подземная. И дело его мерзкое, за пределами человеческого разума находящееся. Потому он ищет тёмного угла, а громкой молвы пуще всего на свете боится. Так что Настя – его первый враг.
Не успел отец Меркурий осмыслить сказанное, как в дом влетела Настя. На ней лица не было.
– Убили! – кричала она, мелко тряслась и наконец рухнула на пол, изогнувшись в судороге.
С трудом привели её в чувство, но она всё продолжала бормотать: «Убили... Убили...» Глаза её стали мутные, в них появилось что-то животное, отталкивающее. Её напоили валерианой и уложили в кровать.
– Сами видите, Меркурий Афанасьевич, – сказал отец Тихон, – там, где Родион Вирский, обязательно происходит что-то отвратительное, нечеловеческое.
– Да… кто же это такой?
Тихон слабо улыбнулся.
– Это мой духовный сын.