Поэтический мир Владимира Берязева
Владимир Берязев, главный редактор журнала «Сибирские огни», – поэт эпического дыхания, автор романа в стихах «Могота», исторических поэм и поэм о современности – «Баллада о молодом генерале», «Псковский десант». Случай в современной литературе чуть ли не уникальный. Однако именно в самых объёмных повествовательных полотнах Берязев предстаёт как лирик по преимуществу, автор необыкновенно сгущённого, насыщенного чисто поэтическими смыслами текста.
Достаточно сравнить две близкие по времени написания и тематике поэмы – «Знамя Чингиса» и «Мать Чингисхана», – чтобы увидеть разницу между эпической и лирической разработкой этой темы. В «Знамени Чингиса» поэт стремится создать идеальный образ собирателя народов, властителя Великой Державы, усмирителя ссор и раздоров, установителя Закона. Текст Берязева насыщен историческими данными и малознакомыми широкому читателю именами и названиями, поэму движет желание рассказать историю великого завоевателя и, что важнее, – создать поэтический образ, за который не жалко умереть:
Да здравствует право сгореть и пропасть
За образ великий!
Сквозь время Чингисхана явственно прочитывается боль автора за судьбу России «эпохи великой криминальной революции», по выражению Юрия Кублановского, эпохи распада национального самосознания. В толще веков поэт ищет объединяющую идею. Однако правда Чингисхана оказалась слишком далека от боли сегодняшнего дня, а миф о великом воителе слишком тщательно очищен от тёмных пятен, чтобы стать живым.
В поэме «Мать Чингисхана» «я» поэта отступает на второй план, но сама история наполняется волнующим смыслом, стих становится более живым и полнокровным, в нём появляется настоящая боль и драма матери, родившей того, кто принесёт в этот мир смерть:
И мать ли виновна в жестоком
Порядке на долгой земле,
Где демоны борются с Богом
И – чья-то печать на челе…
Роман в стихах «Могота» – ещё одна попытка рассказать о бесчестии сегодняшнего дня, опираясь на опыт прошлого. В основе повествования Берязева средневековая «Повесть о Петре и Февронии Муромских», точнее, первая её часть, рассказывающая о беде, случившейся в семье князя Павла, к жене которого летает змей и, принимая образ мужа, учиняет над ней насилие. В тексте Берязева нет Февронии, а легенда перенесена в наши дни. Главный герой романа художник Павел своим творчеством, питаемым «мороком страсти», даёт возможность воплотиться в жизнь дьявольскому наваждению, жертвой которого становится жена художника – Анна.
Художественный центр романа – не рассказ о злоключениях главных героев и изгнании демона, а взволнованное, яркое, страшное лирическое повествование об осквернении души и тела, о блуждании души в кругах «ирреального» ада, растворении её в мороке сладострастия и стыда:
Мы бредём через призрачный строй
Сирых узников Ада.
Нерв текста Берязева и главное отличие его произведения от средневековой повести – слабость современного человека перед демоническими искушениями, слабость веры, даже вооружённой церковной молитвой.
Прошлое и настоящее не так просто соединить в мире распавшихся связей и утраченных ценностей. Метафорой воображаемого перемещения во времени для Берязева становится реальное перемещение в пространстве. Дорога, проходящая через все его стихи и поэмы, соединяет прошлое и настоящее, даёт возможность сделать познание прошлого частью личного эмоционального опыта.
Поэтический мир Берязева имеет довольно чётко очерченную структуру: исторический и пространственный центр России – Москва – застывшая современность. По мере удаления от этого пространственного центра путник смещается в прошлое, современность плавно перетекает в архаику.
Со времён футуристов архаика или псевдоархаика – непременный атрибут поэтического ландшафта. В обращении к дописьменной традиции литература письменная чает найти исцеление от недуга рационализма, обрести дополнительную степень свободы. В полной мере это удалось, пожалуй, только Хлебникову. Однако в творчестве Берязева нет ничего от Хлебникова и ничего от авангарда. Архаическое содержание он воплощает в классических образах. Берязев – поэт-реалист, проводник между прошлым и настоящим, поводырь, ведущий читателя по опасным нехоженым тропам инокультурного пространства.
Обращение к доисторическому и неевропейскому пласту культуры для Берязева – это способ создания художественного образа другой России, провинциальной, подлинной. Обращение к доевропейской культуре создаёт ощущение инобытия во времени, а путешествие по Сибири и Алтаю – в пространстве. Иное пространство в поэзии Берязева – это пространство иного смысла, в том числе и исторического. Поэт как будто разворачивается спиной к Куликову полю или находится сразу по обе стороны линии фронта. Кажется, он хотел бы видеть Россию одновременно евразийской и христианской, Россией князя Владимира и хагана Чингиза. Христианство не зависит от культуры, но культура определяется религией, в которой она сформировалась.
Берязев в своём творчестве стремится отделить культурные феномены от религиозных, показать христианство в непривычном культурном контексте – в сочетании с поэтическими экскурсами в иные религиозные системы: буддизм, ислам, конечно – язычество.
Древнее в сознании человека часто означает изначальное. Всегда ли оно подлинное? В поэзии Берязева можно найти разные ответы на этот вопрос. Однако собственно момент выбора веры в его лирике отсутствует. Выбор сделан за пределами художественного пространства, а за множественностью культурных проявлений религиозного чувства скрывается растерянность Адамовых детей, изгнанных из рая и застывших перед роковыми дверями на границе мира. Об этом повествует поразительная поэма «Люди льда».
В поэме показана непроницаемость метафизической границы, отделяющей падшего человека от Эдемского сада. Граница – понятие не только культурное, но и пространственное. В поэзии Берязева смысловой акцент сделан именно на пространственном значении этого слова: приближаясь к окраине времён и к окраине Ойкумены, человек наталкивается на границу человеческого, за которым начинается не хаос (что логично и обычно), а Бог.
Но, видно, близость тайны тайной
по траектории фатальной
Иных начётников влечёт –
Услышать стук плодов в Эдеме, познать,
одолевая время,
И вкус, и шорох вечных вод.
Проклятие грехопадения, черта, которую нельзя переступить, – это не итог, а только один из этапов пути. За ним следуют весна и Воскресение, пробуждающие память о том, что образ Божий всё же явлен в этом мире, а храм природы – это не храм природе, но Творцу всего сущего:
И длящийся, как день воскресный,
вершины облик поднебесный
В потоке белого луча
Останется тоской свиданья –
как перед образом созданья
Неугасимая свеча.
В иной культуре и иной религии Берязев ищет и находит отражение света христианской истины. Бог стоит над схваткой народов, но это тот самый Бог, который умер на кресте:
Только Спаситель, только лишь Он один
Ад одолел, возгласивши: «Аллах един!»
Только Спаситель, слышите, только Он
Пасхою сделал обморок похорон.
Обращаясь к преданиям прошлого, Берязев ищет художественный ракурс для выражения духовного взгляда на историю и современность. Поэма «Псковский десант» – пожалуй, единственная вещь Берязева, в которой опыт христианства сопрягается с трагедией современности, минуя посредничество культурного кода.
В этой поэме предпринимается дерзкая попытка дать христианское осмысление кровавых страниц новейшей истории России. Задача, как кажется, трижды невозможная. С ней пытается справиться, и не сказать, чтобы успешно, современная проза: ещё слишком свежи раны, ещё слишком актуально деление на «наших» и «не наших».
Лиро-эпический сюжет, как известно, обладает принципиально иными возможностями, чем сюжет прозаический: он приподнимает автора над бытовыми обстоятельствами (где? когда? почему?), создаёт в принципе невозможную в прозе перспективу, задаёт недостижимый для прозы уровень обобщения и символизации. Однако лирическая свобода таит в себе опасность чрезмерной субъективности, переходящей в соблазн рассказать не о трагедии, а о своих переживаниях по поводу трагедии.
В поэме Берязева представлен полифонический рассказ о событиях чеченской войны. В тексте звучат несколько голосов, и голос автора – только одна из составляющих этого хора. Авторская точка зрения лишь открывает поэму, при этом Берязев сразу рискует задать стиху высочайший – молитвенный – уровень.
Второй голос принадлежит рядовому воину, который рассказывает о собственной смерти. Для того чтобы передать его прозой, нужно было бы сделать массу фантастических допущений, своей очевидной неуместностью просто оскорбительных. В поэзии же это происходит легко и естественно. На границе жизни и смерти и по большому счёту за границей смерти у героя открывается духовное зрение, позволяющее ему увидеть сонм небесного воинства. Небесное видение несёт весть о прощении грехов всем, кто сражается за Веру, Царя и Отечество, несмотря на то что современный человек лишён и того, и другого, и третьего.
Русский воин видит врага исполнителем «адовой работы», что естественно: трудно ожидать в человеке любви и сострадания к тому, что тебя убивает. Тем удивительнее появление второго героя, врага, чей голос звучит не просто человечно, но пронзительно-лирично. Русский и чеченец гибнут в одно и то же мгновение, вероятно, не от руки друг друга, но от разрыва снаряда, гибнут каждый за свою правду и за свою веру. Берязев даёт возможность именно герою-чеченцу (и в этом огромная художественная правда и такт русского автора) увидеть чудесное, неожиданное превращение врага в друга, увидеть момент последнего и окончательного примирения, чаемого только в мире ином:
Лишь один мне навстречу успел улыбнуться,
И на спину упал, и ушёл за черту,
За которой и месть, и вражда остаются
Слабым звуком, огнём фонаря на свету.
Невозможное человеку… Как найти убедительное художественное решение такой непомерной задачи в художественном тексте? И всё же лирика в своих лучших устремлениях дерзает прикоснуться к этой черте: враг обнимает врага, происходит торжество посмертного примирения.
Работа поэта – созидание нового художественного образа иной России, лирическое постижение её невообразимого пространства – духовного, исторического, географического. Кажется, что Берязев в своём творчестве ищет пресловутый «третий путь», но находит нечто большее – уверенность в неисчерпанности культурного потенциала России, незаконченности её исторического пути, возможности будущего.
, САРАТОВ