Смерть Хемингуэя
Словно последний вздох,
Растаял ветер в сумраке трав.
Врасплох застигла меня тишина,
Биение пульса прервав.
А до сих пор за часом час
Бесперебойно в сердцах у нас
Работал телеграф.
От залпов звёздное небо рвалось,
Как недописанный лист.
Но вот опоясала землю строка,
Заглушая скрежет и свист.
Под пулями, не торопясь,
Прерванную восстанавливал связь
Раненый телеграфист.
«Прощай, оружье», – выстукивал ключ.
Взрывался газетный подвал.
Переходили сердца на приём,
Бежал по нервам сигнал.
И кто-то жертвовал собой,
Поскольку за правое дело в бой
Знакомый голос позвал.
Расстрелами заглушена
Поступь интербригад.
На севере, в тусклой промозглой тьме
Исчез последний солдат.
Идёт холодная война.
Поди, разберись, чья в этом вина,
Кто прав и кто виноват.
Не знаешь? Тогда под ногами земля
Дремлет, как динамит.
Легли на плечи к тебе облака
Тяжелее могильных плит.
Пишущая машинка молчит.
Узнали Гавана, Париж и Мадрид,
Что телеграфист убит.
Ружьё стреляет в тебя само,
И ты уходишь от нас.
Уходишь, не оставив письма,
Не дописав рассказ.
Нам остаётся твой портрет
И в недрах мозга – светящийся след
Твоих телеграфных фраз.
1963
Электрички
На спевке и на перекличке
Знакомым под стать голосам
Весь век электрички-сестрички
Кликушествуют по часам.
Бывало, когда рассветало,
Зальются певуньи навзрыд,
Как будто под каждою шпалой
Солдат неизвестный зарыт.
Не с запада и не с востока
Слезами слова потекли:
«Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…»
Мотив опасался погони,
И всё-таки был он таков,
Что слышался в каждом вагоне
Аккомпанемент медяков.
Не Собинов и не Карузо
Взлелеяли нынешний стих.
Моя захолустная муза
Уроки брала не у них.
Кормилец, поилец, добытчик
С дырявою кепкой в руке,
Слепой соловей электричек
Прошёлся по каждой строке.
1965
На спевке и на перекличке
Знакомым под стать голосам
Весь век электрички-сестрички
Кликушествуют по часам.
Бывало, когда рассветало,
Зальются певуньи навзрыд,
Как будто под каждою шпалой
Солдат неизвестный зарыт.
Не с запада и не с востока
Слезами слова потекли:
«Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…»
Мотив опасался погони,
И всё-таки был он таков,
Что слышался в каждом вагоне
Аккомпанемент медяков.
Не Собинов и не Карузо
Взлелеяли нынешний стих.
Моя захолустная муза
Уроки брала не у них.
Кормилец, поилец, добытчик
С дырявою кепкой в руке,
Слепой соловей электричек
Прошёлся по каждой строке.
1965
Похожие на конвоиров,
Деревья стояли вдали.
Траншею в сугробищах вырыв,
Там пленные немцы прошли.
И мы на большой перемене
Увидели через забор,
Как топчут сутулые тени
Строительный щебень и сор.
Смотрели мы, глаз не спуская
С не наших в сожжённом саду.
Так праведник смотрит из рая
На грешные души в аду.
Осколками вспахано поле.
Рассвет к маскировке привык.
Зачем же мы всё-таки в школе
Проходим немецкий язык?
И звонкий мой голос трепещет
Среди подмосковных руин:
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin*.
И сразу же вместо ответа
Поверх долговязых лопат
Оттуда со скоростью света
Один – человеческий – взгляд.
Нездешней причастные силе,
Вернулись мы в школу бегом,
Не зная, что мы победили
В сражении первом своём.
1969
_____________________
* «Не знаю, что бы это значило, почему я так печален» (Генрих Гейне).
АВТОПОРТРЕТ С ПОРОСЁНКОМ
_____________________
* «Не знаю, что бы это значило, почему я так печален» (Генрих Гейне).
АВТОПОРТРЕТ С ПОРОСЁНКОМ
Разучились мы бояться крови,
Потому что мясо на прилавке,
Не в лесу, не в поле и не в небе,
Не в хлеву, где тоже были души.
И когда под небом ненаглядным
Мы в ботве под бомбами братались,
Словно в яслях, в бороздах дремучих
Прятался со мною поросенок,
Правнук вепря, – в зелени мясистой
Тело человеческого цвета.
Яшку на веревочке водил я.
В огороде по своей природе
Поводырь и пастырь – однолетки.
И когда соскальзывал ошейник,
Уши трепыхались поросячьи
В луковом аду, в раю капустном,
Якобы съедобные хоругви.
Год голодный, год бомбоубежищ.
Этот визг до белого каленья,
Чтобы до седьмого поколенья
Откликаться каждой каплей крови.
Яшку на веревочке водил я.
В огороде по своей природе
Поводырь и пастырь – однолетки.
И когда соскальзывал ошейник,
Уши трепыхались поросячьи
В луковом аду, в раю капустном,
Якобы съедобные хоругви.
Год голодный, год бомбоубежищ.
Этот визг до белого каленья,
Чтобы до седьмого поколенья
Откликаться каждой каплей крови.
1970-е годы
ПАМЯТНИК
В музейной рухляди была забыта лира,
Забыта Библия среди сожжённых книг,
А я себе в мой век не сотворил кумира
И памятник себе поэтому воздвиг.
Готовый предпочесть изгнанью заточенье,
Гонений избежав и не снискав похвал,
Уединение и самоотреченье
Соблазнам вопреки я смолоду избрал.
И не участвовал я в повседневном торге,
Свой голос для других в безвременье храня;
Кретьен, Петрарка, Свифт, Бодлер, Верлен, Георге,
Новалис, Гельдерлин прошли через меня.
В готических страстях и в ясности романской
В смиренье рыцарском, в дерзанье малых сих
Всемирные крыла культуры христианской –
Призвание мое, мой крест, мой русский стих.
Останется заря над мокрыми лугами,
Где речка сизая, где мой незримый скит,
И церковь дальняя, как звезды над стогами,
И множество берёз, и несколько ракит.
В России жизнь моя – не сон и не обуза,
В России красота целее без прикрас;
Неуловимая целительница муза,
Воскресни, воскресив меня в последний час!
В музейной рухляди была забыта лира,
Забыта Библия среди сожжённых книг,
А я себе в мой век не сотворил кумира
И памятник себе поэтому воздвиг.
Готовый предпочесть изгнанью заточенье,
Гонений избежав и не снискав похвал,
Уединение и самоотреченье
Соблазнам вопреки я смолоду избрал.
И не участвовал я в повседневном торге,
Свой голос для других в безвременье храня;
Кретьен, Петрарка, Свифт, Бодлер, Верлен, Георге,
Новалис, Гельдерлин прошли через меня.
В готических страстях и в ясности романской
В смиренье рыцарском, в дерзанье малых сих
Всемирные крыла культуры христианской –
Призвание мое, мой крест, мой русский стих.
Останется заря над мокрыми лугами,
Где речка сизая, где мой незримый скит,
И церковь дальняя, как звезды над стогами,
И множество берёз, и несколько ракит.
В России жизнь моя – не сон и не обуза,
В России красота целее без прикрас;
Неуловимая целительница муза,
Воскресни, воскресив меня в последний час!
1977