Юбилейная выставка Александра Дейнеки в Третьяковке на Крымском Валу, посвящённая 110-летию выдающегося художника, поражает масштабами и разнообразием: живопись, скульптура, эскизы панно, витражей и мозаик, книжная и станковая графика.
Когда-то на экзамене по изобразительному искусству я разгневала преподавателя, честно признавшись, что Дейнеку не люблю. Перед глазами маячила навязшая в зубах «Оборона Петрограда». Именно такого Дейнеку полагалось любить. Другой был практически не известен. Уже довольно давняя выставка произведений из Курской государственной картинной галереи, куда художник, как кажется, направлял наиболее личные и камерные свои произведения (всё же – родина!), и эта экспозиция мои представления о Дейнеке сильно изменили. Я его не то что полюбила – он заставил в себя вглядеться. Что-то отбросить, а что-то принять как несомненную классику эпохи. Как и эта эпоха, он оказался человеком сложным.
Выставка вскрыла какие-то внутренние противоречия мастера – два его автопортрета, ранний (начала 20-х годов) и поздний (конца 40-х), демонстрируют громадную амплитуду его внутреннего развития – от неуверенного в себе юноши с беспокойным и грустным взглядом да ещё в нелепой панаме («Автопортрет в панаме»), где образ художника дан как бы изнутри, до «репрезентативного» Дейнеки, каким он хотел бы запечатлеться в сознании современников. Но и тут возникают свои сложности и противоречия. Кто перед нами? Спортсмен с натренированным полуобнажённым торсом? Сибарит в красивом халате, небрежно накинутом на плечи? Учёный, пристально вглядывающийся в зрителя? Зрелый Дейнека загадочен и многолик. Достоинство выставки – что она и эту загадочность, и эту многоликость высветила.
Дейнеку воспринимали и воспринимают как художника ангажированного, пригретого властью. Но даже в его социальных утопиях всегда присутствует некая вулканическая «первооснова», космическая стихия, которую художник преобразовывает. И тут раскрывается его двойственность – работа с полярными началами. В центре экспозиции очень удачно объединены два холста: «Текстильщицы» (1927) и «Перед спуском в шахту» (1925). Грандиозный миф о советской действительности тут подсвечивается древним мифом о светлых и тёмных началах жизни, сияющем Элизиуме и мрачном Аиде. При этом юные босоногие текстильщицы воплощают идеальное, светлое начало. Но они же – и грозные античные Парки, в чьих руках роковая нить человеческой жизни. А спуск в шахту решён как некое путешествие в преисподнюю, которое совершают невероятно сосредоточенные, данные в мрачной чёрно-коричневой гамме кряжистые персонажи- мужчины.
И эту мифологему художник постоянно имеет в виду, изображая женщин загадочными и светлыми. Они всесильны, хотя и слабее мужчин. Всю чёрную «железную» работу жизни – войну, убийство, кулачный бой – делают дейнековские мужчины, на вид железобетонные и непробиваемые. Но только на вид. Это «космическое» противостояние в несколько пародийной форме выразилось в отреставрированной композиции на античный сюжет («Бой амазонок», 1947). Женское и мужское у художника – в постоянной невидимой борьбе. С женским связана «строгая» дейнековская лирика (поразительная, повёрнутая спиной нагая «Натурщица» (1936), портреты жены в соломенной шляпке, с книгой («Портрет С.И.Л. в соломенной шляпе» (1935), «Портрет девушки с книгой» (1934), загадочная и стильная, на красном фоне и в красном написанная «Парижанка» (1935).
И никакое провозглашённое в стране «равноправие» (которому художник отдаст дань в некоторых явно заказных полотнах) с этим глубинным пониманием «полярности» мужского и женского ничего не может сделать!
Поражает и ещё одна дейнековская «полярность» – отточенная графичность, идейная однозначность и монументальная выстроенность его «больших», наиболее известных полотен, и тонкая живописность (при том, что к художнику пристал ярлык «графика» даже в работах маслом), камерность и артистическая свобода некоторых его пейзажей («После дождя. Курск», (1925). «Под Курском. Река Тускарь» (1945), а также его замечательных европейских и американских композиций. Художник любил Маяковского и, кажется, несколько ему подражал, «наступая на горло собственной песне». Но когда эта песня всё же вырывается, она поражает свободой от навязанных обществом и властью трафаретов. Жизнь за границей вовсе не ужасна. Дейнека изображает некий «иномир» – тоже своеобразный вариант Элизиума – живописный, изысканный и артистичный. Тут нет того масштаба и размаха, что в новой России, но есть своя утончённая красота.
Есть и ещё одна полярность, неожиданно высвеченная на выставке. Множество одушевлённых бурной витальной энергией нагих женских тел, иногда более, иногда менее чувственных, и контрастирующая с этой витальностью тема «сухих листьев», плоти, ставшей духом, но обретшей какую-то особую, поэтическую, трагически-утончённую красоту. Тут Дейнека соприкасается с важнейшими линиями русского искусства, с Пушкиным, воспевшим позднюю осень и красоту «чахоточной девы». Я имею в виду показанную на выставке серию «Сухие листья» (1933), в которой возникает тончайший сплав живописности и графичности. С ними всё уже кончено – они в небытии. Но почему же они так сияют и на фоне голубого неба, и в темноте ночи («Осенний букет», «Ночной пейзаж»)?! Художник новых строек и новых ритмов, антично-прекрасного закалённого тела, тут предстаёт в каком-то ином свете, передаёт тонкие и сложные душевные движения.
А ещё я благодарна устроителям выставки за возможность вблизи рассмотреть мозаики, украсившие метро «Маяковская». Вот где полёт, порыв, свободная радость парения, свойственная «идеальному» самоощущению эпохи «великих строек».
На такого Дейнеку интересно смотреть – он захватывает и заражает. Я думаю, тот же эффект он произведёт и на зарубежных зрителей (выставку планируют показать за границей): ведь большое искусство – универсально.
Выставка работает до 23 мая