...Он пил с Франсуазой Саган вино из долины Луары, побывал на тринадцати летних и зимних Олимпиадах, дружил с Эдуардом Лимоновым, Владимиром Максимовым, встречался с Грэмом Грином, видел «живьём» Любовь Орлову, Григория Александрова, Николая Эрдмана, Галину Уланову и Олега Попова, называл величайшего пианиста Эмиля Гилельса дядей Милей, переписывался с президентом Гонкуровской академии Эрве Базеном и экс-шефом «Штази» Маркусом Вольфом, работал переводчиком на заводе в Иране и в сборных командах СССР, читал лекции в Академии МОК в Олимпии, в мае 1986 года побывал в закрытой зоне Чернобыля, стал чемпионом Москвы в составе сборной иняза, лауреат премии СВР, вёл в Сеуле семинары FIFA, сыграл в кино Кима Филби, был в команде 15-го района Парижа по настольному теннису, с 1998 года заседает в президиуме Федерации фигурного катания на коньках, пишет книги и статьи о политике, спорте, вине, балете и разведке. О том, как он всё это успевает, а заодно и о своей жизни рассказал журналист, писатель, вице-президент Международной ассоциации спортивной прессы, президент Федерации спортивных журналистов России, вице-президент Международного комитета «Фэйр плей», заместитель главного редактора «Российской газеты» Николай Долгополов.
– Николай Михайлович, а это правда, что вы не хотели быть журналистом?
– Правда. У отца, журналиста-фронтовика, дошедшего до Берлина, в трудовой книжке было только две записи – корреспондент «Комсомольской правды» и «Известий». Он был настоящим фанатиком профессии. И мама была журналисткой, так что я в этом варился с младых лет, но в десятом классе заявил отцу, что в журналистику не пойду. Папа расстроился, но потом махнул рукой: иди своим путём. И я пошёл в институт иностранных языков. У меня был первый разряд по популярному в инязе настольному теннису, и наша команда, в которой я играл в паре с многократной чемпионкой мира Зоей Рудновой, стала чемпионом Москвы среди студентов. Отец к тому времени уже болел, мама вышла на пенсию, и приходилось подрабатывать переводчиком в иностранных сборных командах. Так я объездил всю страну. Кстати, и первый раз за границу – в Норвегию – попал ещё студентом, со сборной СССР по конькам. После института два с половиной года работал переводчиком в Иране, оттуда и начал отправлять статьи в газеты. И эту «экзотику» иногда даже печатали. Карьеру переводчика продолжать не стал, работал в АПН, но тянуло в настоящую журналистику...
– Не иначе родительские гены сработали?
– И они тоже. Друг отца, известный спортивный журналист Борис Федосов, посоветовал идти в «Комсомольскую правду». Но меня туда долго не брали. Имел глупость пару раз приехать в редакцию на новеньком, в экспортном исполнении, жёлтом «Москвиче-412». В 1974 году – роскошь! И некоторые решили: ну понятно, сын известного журналиста, мальчик с улицы Горького, всё у него есть, никогда не будет тянуть журналистскую лямку... Заместитель главного редактора, который почему-то курировал спорт, так и сказал: «Нам, Долгополов, барчуки не нужны». Я, конечно, приуныл, но завотделом спорта «Комсомолки» Володя Снегирёв посоветовал: «Сделай хороший материал, гвоздь номера». И я сделал интервью с живой легендой – Вячеславом Старшиновым. Интервью понравилось первому заместителю главного редактора «Комсомолки» Виталию Игнатенко. Виталий Никитич вызвал меня: «Выходи на работу!» Я отвечаю: «А меня не берут». Игнат усмехнулся: «Я тебя беру!» Вот так я и пришёл в «Комсомолку», в которой проработал, страшно сказать, с 1975 по 1997 год.
– Вы ведь начинали как спортивный журналист?
– Да, мне нравилось писать о спорте, и к тому же наш отдел не заставляли писать чушь вроде «разоблачений» Сахарова и Солженицына. Наконец, спортивные журналисты были в редакциях людьми выездными. В 1976 году поехал на первую мою Олимпиаду в Монреаль. Оформили меня в Спорткомитете не журналистом, а переводчиком сборных команд СССР по водным видам спорта. Но как отправлять в редакцию материалы, если с такой переводческой аккредитацией можно попасть только в бассейн? Пробился с трудом в олимпийский пресс-центр и повёл себя самым наглым образом. Для начала соврал: направлял вам документы на аккредитацию, а вы их потеряли. И чего ради я тащился в этот ваш Монреаль, если советский журналист не может получить даже положенную ему аккредитацию?! Канадцам и в голову не пришло, что я вру. Успокаивают меня: не волнуйтесь, сэр, сейчас найдём ваши документы. Где они могут их найти, если их в природе нет, это другой вопрос. Главное – мне выдали журналистскую аккредитацию! Так я и оказался единственным на Олимпиаде человеком сразу с двумя аккредитациями и мог ходить где вздумается. Представьте картину: в прыжковом олимпийском бассейне духота страшная, все журналисты парятся в своих «загонах», а я сижу на бортике бассейна и болтаю ногами в воде. Не знаю, как коллеги меня там же не утопили: они же видели, что какой-то никому не известный долговязый парень всё время торчит рядом с великими спортсменами, спокойно берёт у них интервью и вообще гуляет себе по всем олимпийским объектам, а их с журналистскими аккредитациями мало куда пускают!..
– Говорят, вам так нравилось работать в отделе спорта, что вы даже отказались от работы собкором «Комсомолки» в Париже. Или это анекдот?
– Совсем не анекдот. Мне интереснее было работать в Москве. Конечно, в те времена люди радовались любой возможности поехать за границу, а тут кто-то отказывается от Парижа! А я был счастлив в своём спортивном отделе. Но в Париж я всё-таки поехал – через Чернобыль. Был я секретарём парторганизации «Комсомолки», и 1 мая 1986 года на дачу, где мы жили с женой и мамой, принесли телеграмму: быть в такое-то время на Старой площади, у подъезда №. Да это же подъезд секретаря ЦК товарища Яковлева! Я понял, что произошло что-то серьёзное. А произошла катастрофа на Чернобыльской АЭС, и по личному указанию Александра Яковлева туда направили группу журналистов – правдинца Владимира Губарева, телевизионщика Сашу Крутова, Андрюшу Илеша из «Известий», Лёву Черненко из ТАСС, вашего покорного слугу и ещё двух коллег. В закрытую зону мы проходили только потому, что были в «списке Яковлева». Иногда приходилось и ночевать в лагере ликвидаторов. Кстати, никакого пьянства там не было. Часто встречались с директором АЭС Брюхановым, парторгом и комсоргом станции, и могу подтвердить: никто и не думал выпивать, все боялись потерять партбилеты. Брюханов время от времени шептался со своими приближёнными на тему «чем нас потом наградят». Гадали, дадут ли директору Героя Соцтруда или ограничатся орденом Ленина. А Брюханову дали срок... Вернулся я в Москву, прямо скажу, не совсем здоровым. Но, переболев, оклемался. А через какое-то время меня вызвал главный редактор «Комсомолки» Геннадий Селезнёв.
– Ты был в Чернобыле, – сказал Геннадий Николаевич. – Теперь собирайся, поедешь собкором во Францию.
Так мне предложили работу в Париже во второй раз. И я согласился.
Признаюсь, первое время во Франции было скучновато, казалось, что все значительные события происходят в Союзе, где полным ходом тогда шла перестройка. Но постепенно стал вживаться во французскую жизнь. Помогали мне Кирилл Привалов из «Литературки», правдинец Володя Большаков, Чистяков, Витя Хреков из ТАСС, да все коллеги. У нас была дружная компания, вместе встречали праздники, ездили на фестивали «Юманите». Если у кого-то ломалась машина, я подвозил на своей. Если мне надо было взять интервью, скажем, у Робера Оссейна, я мог попросить у ребят его телефон. Мы не были конкурентами, мы были товарищами.
– Журналистика нынче обмельчала?
– Не по вине журналистов. Ребята, становление которых пришлось на первое постсоветское десятилетие, не по своей вине недополучили того, что в своё время получили мы. Когда я начинал в «Комсомолке», там работали такие глыбы, как Голованов, Песков, Снегирёв, Шумский, Рост, и молодёжь училась у них. Это была жёсткая школа. Как-то я написал о мировом рекордсмене по прыжкам в высоту Владимире Ященко. Гена Бочаров, прочитав мой опус, сказал: «Коля, хороший материал, но за одну фразу я хотел тебя убить». Я удивился: «За какую?» – «А вот ты написал: «Он прыгнул, и мир вздрогнул». И спрашивает Пескова: «Вася, ты вздрогнул?» – «Я не вздрогнул, – отвечает Песков. – Я вообще не знал, что кто-то куда-то прыгнул». Правда, Песков тут же за меня и вступился: «Гек, не приставай к нему, он больше такого писать не будет. Правда, Коля?» И больше я такое не писал.
– Вернёмся в Париж. Наверняка вам там было комфортно, с вашим-то французским?
– Как раз с моим французским проблемы и были. Парижане словно нарочно говорили так, что поначалу я их почти не понимал. Освоиться помог настольный теннис: я играл за сборную своего района, с нами занимался профессиональный тренер Стефан. Мы даже стали чемпионами Парижа на турнире профсоюзов. Наши игроки, отчаявшись выговорить мою фамилию, звали меня Русский. В основном это были работяги, изъяснявшиеся на дичайшем арго. А помощник заправщика бензоколонки Мишель, которого определили мне в пару, и вовсе говорил так, что его не понимали даже ребята из клуба. Но мне-то надо было его понимать, и я так наловчился, что переводил другим игрокам с его французского на их французский язык.
– Мне рассказывали, что вы большой знаток французских вин. Это так?
– Я точно не великий сомелье, но в винах разбираться научился, когда вступил в Ассоциацию писателей и журналистов, пишущих о вине. Мы ездили по всей Европе по приглашению винодельческих фирм, шато, заводов. В первую мою поездку попали в Медок, а оттуда нас завезли в знаменитый Сент-Эмильон. Первая моя дегустация – все отпивают по глоточку и сплёвывают в специальную посудину, туда же выливают и вино из бокалов. А я – по полному бокалу. Подходит ко мне красавица-датчанка и шепчет: «Николя, так дегустировать не принято, на тебя уже смотрят. Надо смачивать рот, а остальное – выплёвывать». Отвечаю: «Если в Москве узнают, что я выплёвывал такое вино, меня четвертуют на Красной площади». Но, конечно, потом научился дегустировать вина по всем правилам.
– А что это за история с божоле?
– Ага, и вы уже в курсе? Да, в процессе притирки к Франции я умудрился дважды опозориться в солидном парижском обществе. Первый раз – когда, говоря о чём-то, выразился, используя лексику партнёра по теннису работяги Мишеля. Наступила неловкая тишина, но французы великодушно простили: что взять с иностранца, не ведает, что говорит. Следующий час позора грянул, когда спросили, какое французское вино мне больше всего нравится. Я и брякнул: божоле! Вот тут наступила уже не неловкая, а гробовая тишина. Люди положили вилки и уставились на меня. То, что я сказал, для любого уважающего себя француза – абсурд, чушь. Ну нельзя любить божоле в стране, где есть бордо и шампанское! Словом, во Франции удалось получить о винах довольно неплохое представление, и уже в Москве я провёл пару дегустаций как заправский сомелье. А ещё мы с коллегой по «Комсомолке» Олегом Шаповаловым написали книгу о вине «Весь мир в стакане». Журналист не должен зацикливаться на одной теме, и я писал о разном – о политике, спорте, балете, вине, писателях...
АЛЕКСАНДР БУНДИН / ИТАР-ТАСС
– Кстати, о писателях. Вы ведь сдружились в Париже с Лимоновым и Максимовым?
– С Эдиком мы были на равных, а Владимир Емельянович был старше, и тут никакого запанибратства не было, хотя и Максимов, и его жена Таня, дочь сурового сталинского литературного критика Полторацкого, относились ко мне очень тепло. Лимонов, вопреки московским сплетням о его роскошной жизни в Париже, жил очень скудно, они с женой Наташей Медведевой ютились в плохом районе, в комнатке с закутком, изображавшим кухню, и туалетом, где вплотную к унитазу пристроилось нечто вроде душа. Эдик, кстати, был в общении с друзьями спокойным парнем, горланил он только на публике. Мы дружили в парижское время, а разошлись уже в Москве, когда Эдик строил партию, да такую, что, по-моему, это было чистым эпатажем. С Максимовым мы встречались и в Москве, он был разочарован ельцинской Россией, вернулся в Париж и умер как-то неожиданно, это была огромная потеря. А Эдику я всегда буду благодарен за то, что он помог мне сделать интервью с Франсуазой Саган. К тому времени я уже общался с французскими писателями, например, бывал дома и в загородном шато президента Гонкуровской академии Эрве Базена, даже переписывался с ним, но вот до Саган добраться никак не получалось.
– Лимонов был с ней дружен?
– Это вряд ли, он едва говорил по-французски. Но она явно испытывала к нему симпатию. А я никак не мог дозвониться до неё по номеру, который мне дали друзья. На звонки откликался автоответчик: «Прачечная. Оставьте ваш заказ. Вам перезвонят». Лимонов объяснил, что так Саган скрывается от журналистов, и пообещал устроить интервью с ней через неделю. А уже через два дня сообщил, что я могу позвонить в «прачечную» и сказать, что я «от Эдуарда». Звоню, представляюсь, оставляю телефон. Буквально через три минуты – звонок: «Эдуард сказал, вы его друг. Приезжайте, но не тяните, я скоро уеду из этого проклятого Парижа».
– Вы были у неё дома?
– На следующий же день. Вечером у меня были соревнования по настольному теннису, и я поехал к Саган, надеясь успеть и на турнир. Поставил машину на стоянку, заплатив за пару часов, и поднялся в квартиру, где застал знаменитую писательницу в плохом настроении. Она сидела на диване, поджав под себя ноги в стоптанных тапочках на босу ногу. Не позволяла себя фотографировать, твердя, что всё равно ничего у меня из этого не выйдет, вяло отвечала на вопросы, а потом вдруг сказала: «В кресло, в котором вы сидите, обычно усаживается Миттеран». Я знал, что они дружны с президентом-социалистом Франсуа Миттераном. Он даже прикрывал её, когда всплывали её дела с наркотиками. Но то, что он бывает в этой квартире. Что ж, разговорить Великую Франсуазу не удалось, но материала уже вполне хватало на интервью, и я собрался уходить, чтобы не опоздать на теннисный турнир. И тут мадам Франсуаза вдруг предложила: «Хотите попробовать вино, которое мне привезли из долины Луары?» Я, чтобы блеснуть познаниями в виноделии, отрезал: «Там нет хорошего вина». И гордо сообщил, что вступил в Ассоциацию журналистов, пишущих о вине. Саган презрительно сощурилась: «Да что вы понимаете в винах?» Достала откуда-то бутылку, ловко открыла её, разлила по бокалам, залпом выпила. И я выпил залпом. Не отставать же от дамы. «Ну как? – спросила Саган. – По-моему, вино ничего». И я согласился. Обычно французы закусывают сыром, но тут на тарелочке в ворохе шелухи отыскалось лишь семь малюсеньких орешков, так что с закуской было не очень. А хозяйка опять разлила вино по бокалам – и опять выпила залпом. После чего предложила открыть вторую бутылку, что мне и было доверено. Открыл, разлил, выпили. Разговор оживился, она стала жаловаться, что её травят, обвиняют в наркомании, а она всего лишь пьёт лекарства, заглушающие боль. И пошли откровения. А я лихорадочно соображал, как в таком непотребном виде сяду за руль. Саган прочитала мои мысли: «Вы опьянели? Но мы же ничего крепкого не пили!» Потом спросила, как я к ней приехал. Я сказал, что на машине, но сейчас возьму такси. «Я вас отвезу! – воскликнула Франсуаза. – Люблю ездить в дождь по Парижу!» И вышла вместе со мной на мокрую от холодного мартовского дождя улицу – прямо в своих ужасных тапочках. «Вы видели мою машину? – указала она мне на огромный автомобиль. – Поедем!» Я сразу представил заголовки в утренних газетах: «Пьяная Франсуаза Саган и русский журналист попали в аварию». То ли от этой мысли, то ли от холода я начал трезветь и кое-как уговорил её вернуться в квартиру. Не помню, как добрался домой, а утром помчался на стоянку и обнаружил за «дворниками» своего «Вольво» кучу штрафных квитанций. А Миттеран вскоре отправил Саган из Парижа в какое-то уединённое место, где она продолжала лечиться запрещёнными лекарствами. Я не думал, что она протянет так долго, до 69 лет. Умерла она 24 сентября 2004 года в больнице нормандского Онфлёра... Кстати, ни единого фото, как и предсказывала Саган, у меня не получилось. Да и в редакции беседу напечатали без особого восторга. Вот такая печальная история.
– Тогда спрошу о чём-нибудь повеселее. Августовский путч 1991 года вы встретили в Париже?
– Нет, в вагоне поезда «Москва – Париж». В Москве стояли танки, по телевизору крутили «Лебединое озеро», но мы-то ничего не знали. В Париже встречает меня Володя Большаков: «Тебя срочно вызывает наш посол». Поехали в посольство, и меня сразу провели к послу СССР во Франции Дубинину. Захожу, а он с ходу: «Что ты написал в своей газете? Не ожидал я от тебя такого!» И смотрит на меня с лёгкой ненавистью. Я говорю: «Юрий Владимирович, я только что с московского поезда, что же я мог написать?!» Он присел, как-то расслабился: «Мальчик, как хорошо оказаться в поезде во время путча...» Протягивает мне «Комсомолку», а в ней министр иностранных дел России Андрей Козырев рассказывает, как в дни путча ГКЧП героически рвался в советское посольство в Париже, а его не впускали. Это уж вряд ли. Я что-то таких случаев не припомню, да и никто не припомнит.
Между тем моя пятилетняя парижская командировка подходила к концу. Предстояло осваивать новую, московскую жизнь, которая для меня действительно была новой. Ведь мы уезжали из СССР, а вернулись – в Россию.
Григорий Саркисов
Окончание в следующем номере