Николай Гринько: «Кто меня поймёт, если не вы…»

Беседу вела

Виктория Пешкова

С тех пор как на свете появилась бардовская песня, сменилась эпоха. И по большому счёту не одна. А мы всё так же ходим на концерты любимых исполнителей – в большие залы, крохотные клубы, на площадки под открытым небом. Зачем? За душевным теплом, сочувствием, пониманием. Там есть шанс поговорить о том, что для всех нас действительно важно. Собственно, именно об этом «ЛГ» и поговорила с известным автором-исполнителем Николаем Гринько.

– Вы успели попробовать себя во множестве профессий. Для самого себя вы в первую очередь кто?

– Мы в детстве придумываем, кем вырастем. Я до сих пор не придумал, поэтому кто я – не знаю. Большую часть жизни проработал звукорежиссёром и ведущим на радио. А песни сочиняю класса со второго.

– И о чём писал восьмилетний Коля?

– Обо всём, что видел, – о маме и облаках, о листве и дождике. Мне повезло с первой учительницей. Марьиванна поощряла моё стихоплётство и даже «выпустила» книжку моих первых стихов: напечатала на пишущей машинке, вырезала картинки-иллюстрации и сшила. Я был очень горд!

– А повзрослевший Николай стал звездой школьного ВИА?

– Ни в коем разе. Свои песни я пел сам, под гитару. Ансамбль был, но не в школе, а в ДК судостроительного завода в посёлке Жатай, где мы с родителями жили. Пели мы не собственные песни, а, как сейчас говорят, кавера – «Землян», «Самоцветов» и так далее. Я стоял за клавишами, хотя это совершенно не моё. А петь я, честно говоря, до сих пор не научился. Во всяком случае, правильного вокала у меня нет и никогда не будет.

– Кого сами слушали в юности?

– Городницкий меня сильно зацепил. Митяев нравился. Была такая серия винилов «На концертах Владимира Высоцкого» – у меня были почти все. Чуть позже накрыло русским роком. Так что в смысле музыки был достаточно всеядным. Впрочем, западная музыка вокруг меня как-то не звучала. Единственное исключение – пластинка оркестра Поля Мориа в красном конверте с абрисом Эйфелевой башни.

– Песни писали, сами играли – прямая дорога в музыкальное училище, а вы рванули в театральное. Как так?

– Как раз после школы я не поступил никуда. Год работал грузчиком в столовой, нисколько по этому поводу не переживая. Я человек по природе безалаберный – куда меня несёт, туда я и плыву. Планы строю редко. Занятие это полезно только в одном отношении – появляется стимул дожить до результата. Но лезть из шкуры вон ради их воплощения мне кажется бессмысленным: хочешь насмешить Создателя – расскажи ему о своих планах.

– Как вы с такими установками в Школу-студию МХАТ попали?

– До неё были авиационный техникум в Подмосковье и нефтяной институт в Уфе. Я везде благополучно проваливался и возвращался в родной Якутск.

– Признайтесь, от морозов 60 градусных сбежать хотели?

– Да что вы! Мы в минус 56 в хоккей во дворе гоняли. Там морозы переносятся легче – климат сухой.

– Как родители относились к вашим метаниям?

– Они просто не знали, что со мной делать. Впрочем, они не сильно занимались моим воспитанием: уроки проверяли, а в остальном – сыт-одет-обут – и хорошо. Разговоры по душам не вели. У нас это было не принято. Мы до сих пор о серьёзных вещах не разговариваем. Не умеем этого делать. А вот с женой – могу. Семья не научила – научился сам, потому что мне это было нужно.

– У вас подрастает сын. Чему хотите его научить?

– Не врать. Быть честным с самим собой. Но ведь научить этому нельзя. Только каким-то простым вещам – есть ложкой, завязывать шнурки. У меня есть представление, каким бы я хотел его видеть, но сделать его таким собственной волей я не могу. Стать подлецом он может вопреки тому, что я попытаюсь в него вложить. И наоборот. Хочется верить, что сработает личный пример. Что какие-то базовые настройки сложатся у него благодаря правильным взаимоотношениям мамы и папы друг с другом, с окружающими, с миром. А потом на них он будет выстраивать всё остальное.

– Вернёмся к Школе-студии…

– Всё вышло случайно. Мама нашла в газете объявление о том, что при русском драматическом театре открывается филиал. Кстати, продержался он недолго и был единственным за всю историю школы. Экзамены начинались буквально послезавтра. Стандартный набор – басня, стихи, проза и что-то дополнительное из творческого репертуара. Басню нашёл из восьми строчек…

– Такие бывают?

– Конечно. Крылов – «Волк и Пастухи»:

Это было единственное, что смог выучить. Стихи – текст одной из своих песен, проза – тоже из своего. Ну и что-то спел под гитару. Как ни странно, приняли. Но доучиться я так и не сумел. На втором курсе пошёл работать на радио – очень хотелось работы, денег и славы. Работа съедала всё время, на четвёртом курсе появились хвосты, и, хотя до окончания оставалось всего несколько месяцев, учёбу я бросил.

– Чем увлекло вас радио?

– В середине 90 х появилось множество небольших FM-радиостанций. Каждая строила формат самостоятельно, ведущие ставили в эфир музыку, которая нравилась им лично. Придумал программу, вышел с ней в эфир, организовал обратную связь от слушателей: нравится – продолжаешь в том же духе, не нравится – завтра придумываешь новую. Жёстких форматов ещё не существовало, ограничения – минимальные. Твори что хочешь. А потом пришло время сетевых станций и всеобщей унификации. Сейчас ведущий только «объявляет остановки»: прозвучала такая композиция, а сейчас будет вот такая. Ведущий теряет индивидуальность. А трек-лист каждый может сам себе составить.

– Вы ушли за свободой творчества?

– Можно и так сказать. Что театр – не моё, понял достаточно быстро. К тому же и наш драмтеатр, и Школа-студия тогда шли строго «по школе», в том числе и по режиссуре. Мне ближе импровизационный театр, и, если бы в программу обучения входило что-то подобное, я, наверное, остался бы.

– Ваши концерты часто называют мини-спектаклями. Согласны?

– Мне так не кажется. Я ни в кого не перевоплощаюсь, заранее обдуманной драматургии в концерте нет…

– Зато поклонников хоть отбавляй. Сама видела, как целая компания в зелёных шапочках с помпонами лихо отплясывала джигу под «Запишем альбом». Они и на записях в интернете часто мелькают. Что ими движет?

– Наверное, желание сопричастности к чему-то, что не относится к их обычной жизни. Я их очень люблю. Они приходят почти на каждый концерт и очень помогают, в том числе и в организации концертов, хотя профессии у всех разные, никакого отношения к шоу-бизнесу не имеющие. У них есть «филиалы» в нескольких городах – Петербурге, Самаре, Екатеринбурге.

– Собрать стадион никогда не мечтали?

– Что вы, нет! Не люблю большие пространства, мне интереснее, когда глаза в глаза.

– Как думаете, зачем люди приходят на ваши концерты?

– Это до сих пор для меня загадка. Одно могу сказать точно: моя аудитория в основном технари, любой наукоград – от Новосибирска до Троицка. Кто-то однажды сказал очень классно: мы приходим ремонтировать свои чердаки. Я ответил, что на сцену иду за тем же. Подзарядка взаимная. Иначе заниматься этим бессмысленно.

– Может, это средство от одиночества?

– Я об этом как-то не задумывался. Но для чего-то же люди в стаи сбиваются. У каждого своя жизнь, но мы всё равно ищем маячки, по которым можно отличить своих от чужих.

– А вы одиночества боитесь?

– Да. Я много чего боюсь – высоты, тесных пространств. И публичности большой побаиваюсь. Такой комплекс самозванца – они меня слушают, а я не дорос ещё до такой любви. Так что, пожалуй, мы встречаемся на концерте, и чтобы чердаки ремонтировать, и чтобы с одиночеством бороться.

– Бардовской песне уже лет 70, а люди до сих пор спорят, кого можно называть бардом, а кого нет. У вас есть ответ на этот вопрос?

– Нету. Если бард – синоним автора-исполнителя, который сам сочинил стихи, написал на них музыку и исполнил, аккомпанируя сам себе, то получается, что Олег Газманов, поющий под гитару «Офицеры» – однозначно бард. А Александр Городницкий – нет, потому что сам не играет и музыка не его. Или, скажем, Роман Ланкин, поющий под гитару песни других бардов, – он кто? Так, может, ну их, эти определения? Они, конечно, как-то структурируют окружающий мир, но не всё можно встроить в жёсткую структуру. А творчество в особенности.

– О чём вы ни за что и никогда песню писать не будете?

– Трудно сказать. Тема приходит неожиданно, я никогда не знаю, что в итоге получится. Назавтра читаю свой текст как чужой, удивляясь, откуда он появился. Видимо, сверху падает, и хорошо, что на меня. Главное – успевать записывать. И знаете, чаще всего то, о чём я пишу, не считывается. Тексты у меня довольно мрачные, это играю я всё в мажоре. На концертах исполняю то, что просит публика. Поэтому лирики и философии там звучит мало, а у меня есть песни о войне, смерти, предательстве. Но высказываться в лоб мне не интересно. Я зашиваю послание куда-нибудь, и часто снаружи его не видно. Зато нередко слушатели выковыривают из моих песен нечто такое, чего я в них и не думал закладывать.

– Это хорошо или плохо?

– Отлично! Это делает их самих творцами, соучастниками.

– Значит, лайв-лупинг, который вы так щедро используете, тоже на это работает?

– Конечно. С одной стороны, это забавный аттракцион. С другой – публика видит, как часть аккомпанемента рождается на их глазах. Можно ритмическое сопровождение записать заранее. Но мне нравится создавать его вместе с залом. Сегодня оно будет не таким, каким было вчера или будет завтра. Отчасти это вынужденная мера. У меня была группа, но грянула пандемия. Ребята занялись другими делами, а я сидел дома на удалёнке. Купил лупер просто от скуки и два года репетировал. А потом оказалось, что это интересно не только мне.

– С тех пор и концертируете?

– Ага. До того писал в стол, выкладывал что-то в интернет, выступал редко. А теперь живу в самолётах, сплю в поездах. Сложно, но мне нравится. Люблю петь и общаться с публикой. Два часа чистого удовольствия с пролонгированным эффектом. Сам удивляюсь, как меня вынесло к этому берегу.

– У вас есть песня, посвящённая Алисе Фрейндлих…

– Написана она довольно давно, но не перестаю восхищаться этой актрисой до сих пор. Дело в том, что у нас есть два фильма, с которыми мы встречаем Новый год, – «Гусарская баллада» и «Служебный роман». Вот такой не совсем обычный выбор. Но ведь «батарейки» для подзарядки у каждого свои. «Служебный роман» идёт ровно столько, сколько нам нужно, чтобы приготовить новогодний стол. Мы его наизусть знаем, можно слушать, не отвлекаясь от готовки. И каждый раз меня, я же радийщик, поражает, как Алиса Бруновна и её партнёры живут текстом. А песни какие! В советской эстраде и особенно киномузыке очень сложно всё устроено. Вслушайтесь хотя бы в «Крылатые качели» – какие там септаккорды! «Спят усталые игрушки» – это очень непростой джаз. А песни в «Бременских музыкантах»: «в королевских покоях потеряла покой», «ох, рано встаёт охрана» – это же красивые языковые игры, к которым дети привыкали сызмала. Их учили слушать и слышать, ощущать красоту родного языка.

– Как считаете, мы когда-нибудь к этому вернёмся?

– А они никуда не исчезали – ни сложные стихи, ни сложная музыка. Да, их сейчас не так много, но они есть, и есть люди, которым они необходимы. Надо просто знать, где их искать. Не на телевидении и не на радио – там царство бизнес-моделей по продвижению музыки и пока всё решается деньгами. Но рано или поздно маятник пойдёт в обратную сторону. Мы не вернёмся строго назад, это невозможно, но поднимемся по спирали на какой-то другой уровень.

– С литературой так тоже случится?

– Мне трудно судить, я не очень слежу за художественной литературой. Последнее сильное впечатление – «Пиранези» Сюзанны Кларк. Многое можно понять про современного человека, потому я дарю эту книгу своим друзьям.

Но вообще предпочитаю нон-фикшен. Из недавно прочитанного – «Краткая история насекомых» Александра Храмова, «Время динозавров» Стива Брусатти. Очень люблю Стивена Хокинга. У него был дар простыми словами, да ещё и с юмором, говорить о сложных материях. Ещё одна страсть – «твёрдая» научная фантастика. «Посёлок» и «Тринадцать лет пути» Кира Булычёва, «Малыш» Стругацких. «Солярис» знаю почти наизусть. И покадрово – экранизацию Тарковского. Питер Уотс – в Мировом океане тайн едва ли не больше, чем в космосе. Лю Цысинь – читать его трудно, но мне интересны его размышления о будущем человечества с точки зрения не только психологии, развития технологий.

– А как сложились отношения с русской классикой?

– Непросто. Большая часть произведений школьной программы писалась не для детей, а для взрослых. Подросток 14–15 лет не способен по-настоящему понять, почему так мучается Анна Каренина. В его личный опыт эта история не умещается. «Войну и мир» не каждый взрослый осилит. Да, к таким произведениям нужно возвращаться в более зрелом возрасте, но многим мешает антипрививка, полученная в школе, когда за понимание монолога Чацкого или письма Татьяны ставилась оценка. Русская классика, простите за высокопарность, – фундамент нашей культуры. Именно поэтому нужно очень тщательно соотносить уровень произведения и возраст учеников, которые будут его изучать. Но главное, готовить педагогов так, чтобы они могли им всё понятно и толково объяснить и про реалии эпохи, и про характеры персонажей, и про мотивы их поступков. Иначе искреннего интереса к классике у них не возникнет.

– Кампания по борьбе с англицизмами и примитивизмом речи набирает обороты. Как думаете, сработает?

– На официальном уровне, вероятно, да. В документах, вывесках и тому подобном. Но не в обычной речи. Язык – живое существо, развивающееся по своим законам. И формируется он в соответствии с желаниями людей. Вот хочется человеку говорить «типа», «короче», «как бы», никакими запретами сверху его от этого не отучишь. А захочется использовать русские слова вместо английских, то никакие указы ему для этого не понадобятся. В интернете крутятся ролики, где разговаривают советские школьники – грамотно, чётко, структурированно, с придаточными предложениями. Пока мы не захотим говорить так же, ничего не изменится.

– А захотим ли?

– Думаю, да. Человеку всегда хочется отличаться от окружения. Англицизмами и примитивами говорят все. Значит, выделиться можно правильной красивой речью. Помните, сколько шуму было с «языком падонкафф»? А сегодня никто не помнит, что это было.

– Нейросети сейчас чего только не делают, в том числе и музыку пишут. Конкуренции не боитесь?

– Когда в музыку пришли электрические синтезаторы, классические музыканты заволновались. Они будут не нужны: нажал кнопку – звучит скрипка, нажал другую – виолончель. Сегодня синтезаторы и симфонические оркестры спокойно сосуществуют, не отменяя друг друга. Сейчас нейросети – только инструмент, имитирующий мозговую деятельность, помогающий ускорить перебор и анализ вариантов. Но уже понятно, что должна появиться такая профессия, как воспитатель ИИ. Не программист, не инженер-электроник, а тот, кто будет ИИ развивать, как ребёнка, вкладывая знание о том, что такое хорошо и что такое плохо. Результат в конечном счёте зависит от нас – чему научим, то и получим. Конечно, в военной сфере у ИИ будут другие воспитатели, и вот этого я, по правде говоря, побаиваюсь. Но я верю в лучшее в человечестве. Сходных ситуаций было немало – химическое оружие, бактериологическое, наконец, термоядерное. И пока нам удаётся держать всё это под контролем. Верю, что и на этот раз вырулим.