Хвост октября и серый сумрачный ноябрь оказались самыми «фортепианными» этой осенью. Многие исполнители почему-то выбирали для своих программ «Крейслериану» Шумана и «Картинки с выставки» Мусоргского. Объяснений этому замечательному факту, разумеется, нет. Дмитрий Онищенко, лауреат конкурса им. Чайковского, был зван в концерты международного фестиваля «Великие имена искусства», посвящённого в данном случае легендарному трио Эмиль Гилельс–Леонид Коган–Мстислав Ростропович, и тоже отметился одним из названных сочинений. Но запомнилась у него только Соната а-moll K 310 Моцарта, сыгранная, что называется, на одном дыхании, очень легко, впечатляюще. Что касается прочего – чувствуется, конкурсные вожжи давно ослабели, а критическое ухо то ли отсутствует, то ли помалкивает.
Как всегда, порадовал избранностью программы Виктор Рябчиков. Мне он нравится не только абсолютным музыкальным вкусом, но и полной независимостью: играет, что хочет, чего душа просит. В данном случае она просила Антона Григорьевича Рубинштейна. Незаслуженно забытого. А уж ему-то русская музыка многим обязана. Вот Виктор Рябчиков решил с этой несправедливостью бороться. И очень удачно. Вначале в музее Гольденвейзера, который всё более оживает и становится подлинным центром музыкальной культуры Москвы. У пианиста редкое и полное взаимопонимание с пространством, в любом объёме он как в родной квартире: превосходный звук, такая подлинная завораживающая камерность, удивительные открытия в уже давно знакомых текстах. Особенно удалась ему Соната № 3 фа мажор ор. 41. Как хорошо в ней всё было выговорено. А дальше он отправился с Рубинштейном, не поверите, в театр песни «Золотое кольцо», где какая-то умная голова решила проводить вечера классической музыки. И Антон Григорьевич с Виктором Ивановичем пришлись как нельзя кстати.
Один из лучших фортепианных концертов ноября подарило слушателям радио «Орфей» – в Рахманиновском зале играл Шопена и Шумана талантливый молодой пианист, студент второго курса консерватории (класс профессора С.Л. Доренского) Филипп Копачевский. Очень интересная программа была предложена самим пианистом, всё продумано и выбор сочинений совсем не случайный. Копачевский, по-моему, вообще не поклонник случая. Может быть, временно. Он любит пофилософствовать, обнаружить логику там, где её больше никто не замечает, упорствует в отстаивании собственной позиции, вообще к компромиссам не расположен, особенно если речь идёт о музыке, несговорчив, упрям, зато трудолюбив. Когда ему не позвонишь – за роялем. И ведь не обманывает! Результаты очевидны – у него высочайшая музыкальная культура, звуки, кажется, не из инструмента извлекаются, а живут в его пальцах. Звук у него всегда облагорожен и красив. И все эти замечательные качества весьма удачно проявились в исполнении сочинений Шопена. Зал наслаждался редкой справедливостью: совпадением умений и переживаний исполнителя и композитора.
Москву навестил блестящий норвежский пианист Лейф ове Андснес. И не один. А в компании с художником Робином Роудом, вознамерившимся как бы прокомментировать всё то, с чем собирался знакомить нас музыкант. В программе – «Детские сцены» Шумана, «Картинки с выставки» и «Воспоминания о детстве» Мусоргского, а также сочинение австрийского композитора Томаса Лархера, навеянное работами Робина Роуда. В общем, пианист как бы становился не первым, а вторым героем. Что уже делало замысел сомнительным. Вот непривычная картина: зал Чайковского погружается во тьму. Свет – только на клавиатуре. И то не всегда. Мне затея с темнотой понравилась: что-то действительно сказочное и детское. Пианист пробирался к кулисе в кромешной тьме. А вдруг ему там кто-нибудь скажет «Гав…», что вполне соответствует замыслу, но может испортить концерт. Потом появлялись таинственные люди с синими фонариками. Всё было необычно. И инсталляции Робина Роуда вполне симпатичны. Но зачем? Шуман и Мусоргский настолько живописны сами по себе, что дополнять их – неблагополучное нахальство. Да ещё когда за инструментом мастер такого высокого класса – отвлекаться на инсталляции просто грех. Андснес великолепен. Он сейчас в лучшей поре. Так владеют инструментом очень немногие пианисты в мире. Какие инсталляции – слушать, слушать и слушать… Как ни странно, современный композитор вполне органично вписался в программу. Вот пусть он в ней и остаётся. А инсталляции – это уж совсем для ленивых людей, для какого-нибудь Антверпена, где все заняты культурой тела, здоровьем, а в концертные залы заглядывают раз в пятилетку. Вот тут без инсталляций не обойтись. Так что ничего особенного не произошло: Андснес остался первым и неповторимым, никто не сказал «Гав…» и было жаль извлекать себя на заплёванную московскую площадь из такого невозможного человеческого совершенства.
В завершение месяца обнаружился тихий юбилей – органу в зале Чайковского 50 лет! Поехали органисты. Только что пленял своим искусством американский органист Камерон Карпентер. Молодой, красивый, общительный. За десять минут до начала концерта он оглушительно хохочет в фойе зала Чайковского, раздаёт автографы, фотографируется с кем попало. А как же Бах? Наверное, он его не очень любит. После третьего звонка органист умчался за кулисы и явился публике в роскошных панталонах в блёстках. Как воздушный акробат в цирке. Спортивность исполнителя меня лично мистифицировала. А он ещё такой мощный при внешней хрупкости и изяществе – выжимал из органа всё что хотел. Но получалось всё равно как-то спортивно. А во втором отделении органист украсил себя ещё и рубашкой в блёстках – одно сплошное сияние. Уже и Бах виделся мне в спортивном костюме, конечно же, в блёстках, бегущим трусцой из Люнебурга в Гамбург. Карпентер фантастически энергичен. Публика старалась запечатлеть понравившегося обаятельного американца на фото и видео, аплодировала, когда хотела, Камерон обращался в зал по-русски, полное братание, все счастливы. Очень много Карпентера и не очень – Баха…