Светлана Чураева
Родилась и выросла в новосибирском Академгородке. Живёт в Уфе (Россия, Респуб-лика Башкортостан). Поэт, прозаик, драматург, литературный переводчик. Секретарь Союза писателей России. Председатель Объединения русских и русскоязычных писателей Союза писателей Башкортостана. Печаталась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Бельские просторы» и др. Автор полутора десятков книг прозы, поэзии, публицистики, переводов. Соавтор русского текста Государственного гимна Республики Башкортостан. Лауреат более десятка федеральных, республиканских и региональных литературных премий. С 2007 года работает заместителем главного редактора журнала «Бельские просторы» (Уфа).
Проза Башкирии
Много-много торопливых слов – они помогают от страха. От страха перед неведомым потусторонним миром, куда открывают дорогу рождение или смерть.
Много тихих священных слов вокруг тёплого куска мяса, только что рождённого женщиной.
Его обмыли согретой водой.
Завернули в белое полотно.
И похоронили в сорока шагах от дома. Глубоко, чтобы не достали собаки.
Глубоко схоронили послед, вернув в неведомый потусторонний мир.
А человек остался. Его обмыли согретой водой и завернули в белое полотно.
Он отдыхает после трудных родов. Ему было тяжелее, чем матери, но не так страшно. Ведь он не знает пока, что такое страх.
Совсем недавно он был один, как Бог.
Потом он был вместе с матерью. Она очень мешала ему. Ела жирное, таскала тяжёлое, стирала, хворала и кричала пронзительно на гусей. Ему было плохо от неудобной матери, не хватало воздуха, и он тосковал. Хотел быть один. Как Бог – весь мир заключая в себе.
Потом, недолго, он был совсем один – ни мира, ни матери не было с ним. И две старухи – свидетели его одиночества – помогли ему родиться на свет.
А потом началось долгое одиночество – обычное человеческое. Беспокойное, без той вечности, что не делится на минуты и дни. Началась суета – память о прошлом да мечты о будущем, в сущности, – ничто. Ничто, если миг между памятью и мечтой не удаётся наполнить жизнью.
Пока он отдыхает, и две старухи, что помогли ему родиться на свет, отдыхают тоже. Мать спит, а повитуха пьёт холодный айран. Она привязала младенца за руку ниткой, чтобы он не умер, и пьёт айран, полоща прохладой сиротливые дёсны.
Повитуха назвала чернявого мальчика Балакарга – да не позарятся злые духи! И все называли его так сорок дней.
<…>
– Да хранит его любовь Аллаха, – говорили мужчины на сороковой день после родов. Шутка ли – наречь младенца перед Господом! Только мужчин можно звать на столь непростое дело. Они степенно вкушали угощение по поводу наречения ребёнка. Ели варёную колбасу, мясо, хлебали густой мясной суп.
Шептали молитвы. Много-много торопливых священных слов – они помогают от страха. Ведь никто не знает, что происходит в мире, когда человеку даётся имя.
Мулла наклонился к нему и три раза прошептал на ухо: «Пусть имя твоё будет Касим». Имя твоё… Пусть будет.
Касим, сын Салигаскара, родился художником. Он долго не знал об этом, пока ему не сказал отец. Отец так и воскликнул по-русски: «Художник!», когда Касим разрисовал ягодным соком себя и сестёр. На руках он нарисовал перья, и Касим, Бахрамхаят, Котлозаман бегали по лугу, крича, как птицы. Ветер подхватывал их, и они вот-вот полетели бы, если бы отец не поймал всех троих…
…Мать не рассказывала сказок.
Она сама была – сказка. Древняя, молчаливая и потому мудрая. От сна до сна она совершала сотни обрядов – для поддержания жизни в доме и вокруг. Дядя называл дела её «быт и суета».
Она не называла никак. Просто выходила вечером за ворота, смотрела строго на солнце, и солнце покорно садилось. Она готовила пищу, ткала, пряла, шила. Кормила и холила скотину, собирала травы и мыла детей. Она сидела с рукодельем, сидела у себя дома за красным шаршау, и смерть не смела войти.
Мать не знала, что такое любовь. Этого слова не было в её голове. Она смотрела на своего мужа, данного её Господом, смотрела на детей, дарованных им же, но слово «любовь»? И без него всё в мире устроено должным образом ещё с давних пор. Она, муж и дети устроены тоже.
В ней были спокойствие и сила. Сила веры, что всё будет так, как будет. Господь дал ей силы, а любовь она не пускала в сердце, не зная, что в любви – Бог. Не зная, что в красоте – Бог. Что пустишь красоту в душу – и в ней заплещется любовь. Ведь для того Господь и создал красоту, чтобы кормить любовь в нас.
Мать была выкормлена без любви. Без любви кормила своих детей. Они родились и выросли в магии её силы, и сила её держала их долго на этом свете. Держала, но не дала им счастья. Касим на всю жизнь запомнил волшебные колобки – корот, что рождают силу в пути и работе, но он не запомнил лица матери.
В лето засухи 1891 года дядя часто уходил, и Касим успевал забыть его. Они подружились лишь через зиму, когда дядя стал брать племянника с собой. Они бродили по округе, рассматривая цветы, слушая птиц, любуясь бабочками. Жители окрестных деревень считали дядю колдуном, но охотно обращались за помощью, если нужно было составить жалобу или дать совет.
Жил дядя не в доме, а в старой бане-землянке, что была вырыта лет сто назад в подножии холма на краю усадьбы Девлеткильдеевых. Маленькая пещера с плетёной стеной, с потолком, подпёртым толстым бревном-рогулькой и очагом из речных голышей.
– Нигде больше не встречал я таких колобков. Ни на одной ярмарке, ни в одном городе. Твоя мать готовит их так, как никто. Наверное, знает старый секрет. Э, да ты не ешь? Что там у тебя?
– Смотри, агай, какой красный цветок.
– Этот? М-м, да – луговой мак.
– Он такой красный, что, наверное, только кровью можно рисовать его.
– Зачем же кровью? Она быстро станет чёрной и испортит рисунок. На, возьми лучше красный карандаш. – Дядя потряс свою сумку и выудил из неё толстый карандаш. Мальчик опасливо покосился на сумку. – Вот, держи. Сейчас я дам тебе ещё и бумагу…
Касим взял маленький кусок толстого картона – обрывок какой-то коробки – и неуверенно нарисовал на ней неровный кружок.
– Это лепесток, – объяснил он.
– Хорошо, теперь закрась.
– Как?
Дядя взял карандаш и аккуратно заштриховал кружок.
– Теперь сам.
Касим нарисовал остальные лепестки, закрасил их кое-как, посмотрел на красное пятно посреди белой бумаги и заплакал.
– Что ты? – удивился дядя.
– Я не смогу! Никогда.
– Сможешь, этому научиться не так уж сложно.
Мальчик плакал.
– Есть специальные школы, где учат рисовать. Не плачь, ты научишься.
– Я никогда не смогу нарисовать всё! Все эти цветы, посмотри, агай, как их много, посмотри на этот камень, как я могу нарисовать его? А небо? У тебя есть карандаш цвета неба?
– У меня есть синий карандаш. Но зачем тебе рисовать всё?
– Небо не синее, агай.
– Зачем тебе рисовать всё?
– Разве ты не понимаешь? – Касым от рыданий не мог говорить внятно. – Ведь скоро – ночь!
– И что?
– И всё исчезнет! Оно пропадёт, и я не смогу, я не успею нарисовать все цветы. Они исчезнут!
– Малыш, но ведь завтра опять будет так же красиво. Зачем плакать?
Касим покачал головой.
– Нет, дядя, я уже знаю, что совсем потом наступит зима.
– Но и после зимы будет лето, и все цветы опять будут на своих местах. Мы придём сюда и будем рисовать их.
Касиму очень хотелось верить дяде, ведь тот был учёный человек и знал всё на свете. Наверное, так и будет, как он сказал…
– Ты ведь помнишь зиму? – спросил дядя.
– Да.
– Она кончилась, и теперь лето. Так кончится и следующая зима.
– А до той зимы тоже было лето?
– Конечно.
– Ты сам помнишь?
– Да, я помню это точно, – успокоил дядя. – Пойдём, отведу тебя пока домой. А завтра покажу кое-что.
Назавтра Касим заболел.
– Он с утра ничего не ел, – сокрушалась мать.
– Он встал вместе со всеми, а потом лёг тут, в углу, и не хочет вставать.
– Касим, деточка, – дядя сел рядом.
– Заставь его выпить чай, – сказала мать. – Тебя он может послушать. – А мне надо порубить корм уткам. – И она ушла. Ушёл и отец, ведь он ничего не мог поделать.
А Касим лежал и молчал. Он не отвечал дяде, когда тот спрашивал. Он только закрыл глаза руками, когда дядя вынес его на солнечный двор.
– Нечего лежать в грязном сарае, когда тут так хорошо, – сказал дядя. – Ну, так что случилось? Непохоже, чтобы ты простыл.
Касим повёл тёмными глазами. Ему хотелось ответить дяде, ведь тот – великий табиб, да что толку? В его беде бессилен даже он.
– Если ты будешь молчать, я не смогу помочь тебе.
Касим открыл, наконец, рот.
– Дядя, я стану деревом, – прошептал отчаянно.
– Что?
– Мусалим-агай угостил меня вчера пирогом…
– И что?
– С вишней, – Касим задрожал. – Я проглотил нечаянно косточку, спросил агая, что теперь будет, а он сказал, что из косточки в животе вырастет дерево!
Дядя засмеялся, а Касим закричал:
– Оно вырастет прямо во мне! Оно будет расти из меня, пока я сам не стану деревом!
– Ты не станешь деревом, – пообещал дядя. – Это совершенно точно.
– Ты наколдуешь? – обрадовался Касим.
Дядя согласился наколдовать, произнёс молитву и положил Касиму на нос щепоть земли. Потом отвёл в кабинет своего брата и до вечера показывал мальчику журналы, рисунки и книги. ′