После очередного бессмысленно-«откровенного» разговора с приятелем, который то учил меня бизнесу и вслух мечтал, что «сделает» 40 миллионов, то настойчиво спрашивая «Ну как, как сделать (опять «сделать»!), чтоб она меня полюбила?» (имея в виду собственную жену), – я возвращался домой один пешком, ну, не через всю, но через несколько центральных кварталов Москвы. В башке ещё стоял весь этот интим, который с моей стороны заключался в желании миролюбиво отвечать на дурацкие вопросы и поучения, а с его – как видим, в этих самых вопросах и поучениях. «Пить надо меньше», – мысленно отвечал я на вышеприведённый его вопрос. «Мы погибли, погибли, но не оттого, что нас обманули наши вожди, а оттого, что нас не поняли наши жёны». Он, как бывает, спьяну переоценивал свою мысль. И от этого повторял, повторял её. Затем снова повторял тот вопрос: «Ну как, как сделать...» – и так далее. Я ещё раз подумал о том, что и сам «не враг Змия», но что окружающий размах пьянства в последнее время меня удручает. И что в этом-то больше опасности, чем во всех происках Гайдаров. В ответ же на поучения у меня всплыл в голове афоризм, кем-то изобретённый тоже в самое последнее время (перефразировка классика): «Не приведи Бог видеть русский бизнес – бессмысленный и беспощадный». И ещё: «Рашен сам себе страшен». Мол, поймите меня правильно: я за национальный капитал, но опять-таки не за такой пьяный.
Между тем я выходил к Красной площади и, как всегда при этом, постепенно начинал испытывать одновременно свежее, тревожное, грустное и мягкое, что ли, чувство. Да, вот. Вот откроется.
Я вышел – и вдруг был поражён.
Картина была та же, но и не та.
Я как-то не учёл, что времени – около трёх ночи; что хотя и не холодная, но зима, и что сам я, видимо, втайне нахожусь в состоянии той некой странной готовности неизвестно к чему, которую в эти месяцы наблюдал и во многих людях.
Все «интимы» с приятелем вылетели из моей головы; и открылось… что?
Не знаю.
Можно описать лишь внешние контуры.
Площадь была абсолютно, совершенно пуста, и стояли лишь – эти стены и башни, подсвеченные снизу.
Всё это и всегда подсвечено во тьме, и картина была, конечно, не новая; но абсолютная, совершенная пустота и полная, полнейшая тишина-молчание площади соединялись с этим светом, и создавалось чёткое впечатление, что эти башни-стены знают что-то.
Знают, но молчат.
Смотрят прямо и на меня, и на всё – и молчат.
Странное подступило к сердцу; «Москва, Москва», – прошептал я, видимо, вслух.
Быстрые и полные слёзы пошли из глаз; я их не стирал.
Шаги сзади-сбоку, наконец, заставили меня оглянуться; подходили два милиционера в своих толстых шинелях, в валенках.
Я не испытал никаких чувств по их поводу и стал опять смотреть на Кремль, не вытирая слёз.
Они молча остановились за плечом, как это умеют милиционеры.
Все мы помолчали.
– Как вас зовут-то? – спросил один.
Я назвал фамилию.
– Да нет, имя-отчество, – пояснил он спокойно. Я ответил.
– Далеко живёте?
– Тут, за мостом.
Снова помолчали.
Я оглянулся на них; они смотрели не на меня, а тоже на Кремль, в глазах их были отсветы того света, и я уверен был в ту минуту, что мы все трое испытываем одни и те же чувства.
Хотя они и без слёз.
Я отвернулся от них и снова начал смотреть; все мы снова молчали.
– ...давайте поможем портфель донести, – сказал тот же (другой так и промолчал всё время), назвав меня по имени-отчеству.
– Ну давайте, – ответил я.
Мы пошли в сторону моста: они рядом, и я рядом с ними – с краю. Тот нёс портфель. Мы молчали.
– Вы кто по профессии? – спросил он. Я ответил.
– Может, до дома вас довести?
– Как знаете.
Пауза.
– С Пикулем были знакомы?
– Нет.
Все снова помолчали.
– А как к нему относитесь?
Я ответил в стиле «положительно с оговорками». Помолчали снова. Наконец он сказал:
– Ну до моста мы вас доведём, а там сами.
– Ладно.
До моста оставалось-то шагов двадцать. Мы прошли их.
– Ну спасибо, до свидания. До свидания. Без имени-отчества: отключаясь от общения; передавая портфель.
Далее я снова пошёл один. Вспомнил и о приятеле...