Сергей Шулаков
Василий Киляков. Ищу следы невидимые: художественная публицистика. – М.: У Никитских ворот, 2024. – 720 с.
Следы, которые ищет Василий Киляков, не вполне невидимы. Их можно различить духовным взором, но иногда и обычными человеческими глазами. Первая часть книги посвящена учителю – Михаилу Петровичу Лобанову, пять десятилетий отдавшему обучению студентов Литературного института имени А.М. Горького, тем самым заложившего мощный фундамент литературы, критики, публицистики, на котором строится будущее, в том числе и книга «Ищу следы невидимые». Василий Киляков рассказывает, что шёл в Литинститут, зная к кому и зачем – к Лобанову, на его семинар. Думается, судьба, предназначение здесь ни при чём – Василий Киляков отчётливо понимал, чего хотел, а чуткий Михаил Лобанов разглядел в писателе одного из своих преемников.
Из осязаемых следов этого учения, общения – открытие памятной доски на новом Доме культуры в родном для Михаила Лобанова рязанском селе Екшур. ДК, названный именем писателя и педагога, освятил и благословил протоиерей Геннадий Рязанцев-Седогин, один из учеников Лобанова. Есть в этом глубокий смысл, нечто провиденциальное: ученик-писатель освящает Дом культуры имени своего учителя. О. Геннадий Рязанцев-Седогин – председатель правления липецкой писательской организации «Союз писателей России»...
Ну и сама книга Василия Килякова, конечно, тоже весьма осязаема. В ней использованы документальные материалы, свидетельства из архива профессора Лобанова, подготовленные к печати Т.Н. Окуловой, хранительницей его рукописей, – в память о муже и наставнике.
Автор этих строк несколько раз присутствовал на семинарах Михаила Петровича Лобанова, порой затягивавшихся до одиннадцати вечера, сверх всякого регламента, потому что мастер уделял внимание каждому ученику, подробно разбирая даже самые мелкие их недочёты, стремясь к совершенству. И всё же эти занятия предназначались для взрослых, состоявшихся авторов, внутренне готовых принять, высокопарно выражаясь, путь в целом и конкретную помощь наставника, несколько подавлявшего своей мудростью и опытом. Этот путь непрост, по нему идут только «верные».
Тот, кто читал прозу Василия Килякова, знает: оптика и высказывание писателя могут травмировать, корябать и царапать личную идентификацию, мешать комфорту, напоминать о том, что полноценность жизни – это не один лишь кайф. Не хочется даже думать о том, как это даётся писателю, автору. Этот посыл облечён в классический, ровный литературный стиль, от которого трудно оторваться. Это сложная проза, не для тех, кто страшится оценивать и врачевать собственные нравственные раны и общественные язвы, но именно тем она и полезна. Но Василий Киляков – один из самых сильных современных прозаиков, по-настоящему добросердечный человек, который страдает от всякой несправедливости, не любит тех, кто потворствует злу и насилию, спешит поделиться своими суждениями (порой парадоксальными)… А потому дух иной раз захватывает от этой прозы. Таков писатель и в публицистике, которая, как известно, есть род литературы.
Будучи одарённым в литературном смысле в полной мере, восприняв мировоззрение учителя и традиции русской, советской классики, Василий Киляков может ответственно говорить об отечественной и о зарубежной литературе. Культура его литературно-критических работ весьма высока и очень определённа. Истинный профессионал в этом деле, Василий Киляков точно представляет себе современную «механику» восприятия текста, и видно, что это его не радует. Он берётся спорить с западными философами и делает это убедительно: «Все рассуждения о том, что «мир абсурден» будто бы, что мир – «жестяной барабан» по Г. Грассу (по Камю, Шопенгауэру и так далее), «барабан» – вместо «трубы Иерихонской», и ему (вроде бы) нет до нас никакого дела, этому миру стихий и хаоса, – как нет дйла ветру вешнему до случайной цветочной пыльцы, так полагать – было бы смешно и наивно».
Мы не скажем ничего нового, если констатируем, что Василий Киляков удивительно свободно оперирует классикой. «В романе «Война и мир» Л. Толстого 559 героев, из них более двадцати основные, центральные, и за всех необходимо говорить, мыслить, проживать их жизни, осмысливать их трагедии. Автор – если он ответственно работает, просто вынужден «переселяться душой», вживаться во всех сразу и во многих в отдельности, в каждую судьбу созданных им персонажей, втираться в их отношения, обосновывать их дружбу или вражду, мотивировать их конфликты, их любовь и ненависть». Такое понимание говорит о наличии собственного способа литературной работы. В случае с героями Василия Килякова – эксцентричными, неустроенными порой, неуживчивыми, часто с искалеченными судьбами – это вовсе непросто.
Литература того направления, в котором работает Василий Киляков, и его же художественная публицистика подтверждают: «духовная», «почвенническая», «классически-традиционная» – назовите как хотите – проза, очерки, из маргинальных, едва не заглушённых мощными государственными литаврами и коммерческой паралитературой 1990–2000 годов, постепенно, логично и неумолимо переходят в разряд элитарных. Даже тот, кто не является поклонником «самобытников», не может не заметить: за последние десятилетия самородные писатели остались в элитарном одиночестве. А «новые-молодые» стремятся изобрести что-то принципиально иное, а значит, очень современное, о чём через год не вспомнишь, да и не хочется. Функционеры же и медиаидолы не заметили, пропустили или замолчали тот момент, когда пи¬сателю снова стало важным просто быть услышанным. А литература, которая до поры сохранялась под спудом, ныне снова становится признаком возвышенного и расширенного интеллектуального сознания.
«Так что же такое жизнь? В самом деле – «Луковка» Достоевского?» Ничего себе, вопрос. У каждого на него свой ответ или нет никакого – за что не осудишь. И дальше сразу: «Но как же сурово, жёстко и безжалостно противостоит нынешний мир всем им, классикам нашим: и Достоевскому, и Лобанову, и Астафьеву, и Абрамову, и Распутину... И Бунину, и Куприну... И Льву Толстому даже! Этот «новый мир» противостоит всей нашей русской культуре…» Луковкой из притчи в «Братьях Карамазовых» жизнь не ограничивается. К тому же что толку тосковать по золотому веку, по той сословной литературе и критике, письму богатых дворян и относительно бедных разночинцев, действительно значительному? Оно и без наших сетований вечно. Здесь Василий Киляков в определённой мере противоречит сам себе. Его книга – факт создания подобной укоренённой литературы и – одновременно её описание. Литература-то никуда не делась и воспроизводится – покуда есть такие писатели и критики, как Василий Киляков, бережно и благодарно воспринявшие преемственность наставников. Это род светского рукоположения в смысле искусства, оно накладывает определённые обязательства и ограничения. Не всякий с этим справится, нужно непоколебимое внутреннее стремление. У Василия Килякова оно есть. А ещё он способен думать и работать со словом.