90 лет исполняется замечательному поэту и переводчику Александру Ревичу. От души поздравляем юбиляра!
Мне знаком этот тип людей – поэтов и переводчиков, титанов духа, приблизившихся к своему 90-летию.
Когда впервые увидела Валерия Петрова, болгарского поэта и переводчика Шекспира, вспомнился наш поэт Александр Ревич, переводчик гениального француза – поэта и воина – Агриппы д’Обинье… За перевод его «Трагических поэм» в 1999 году Ревич получил Государственную премию (третью в истории отечественной литературы за переводы).
Ревич – один из последних больших осколков уходящей культуры, и не только культуры стиха, но и того мощного чернозёмного пласта общей культуры, который так пострадал в азарте глобального потребления, так необратимо истощился – местами до состояния деградации – и катастрофически исчезает на глазах.
Ревич – воздушный мост, не теряющий запаса прочности. Несгибаемая фигура его бытования образует такую точку обзора, с которой открывается – всем зрячим и зрящим – панорама русской литературы во всех её планах – анфас и в профиль.
Ревич – это большое эпическое полотно с войной, с её героическим и адским путём: с пленом, побегом к своим по льду едва замёрзшего Азовского моря, лагерем НКВД и штрафбатом, со Сталинградом и тремя ранениями, и потом – чудо или феномен: жизнь, поэзия, яркое творческое долголетие.
я смыслы образов и звуков множил,
так семь десятков лет
на свете прожил
и только на восьмом заговорил.
Стихи Ревича о войне в чём-то другие и непохожи на стихи поэтов-фронтовиков. У него – другая война, совсем не пафосная, и не только с внешними врагами, с фашистами, но и война со «своими». Вот как писал он в 1946–1959 годах в своей потрясающей по новаторству и драматизму поэме «Начало», которая и сейчас – как паспорт времени:
Я никогда не бывал в аду,
скоро туда войду.
Собственно, ад уже начался –
первый огненный круг.
Нет обратных дорог,
все отрезаны начисто.
Что же нас ждёт
в остальных кругах?
Какая мука и страх?
Ревич – из неприкаянных.
После войны он не сразу нашёл себя, своё дело и место, и не сразу решился на Москву… Он был меченым, и долго его не печатали как поэта и не допускали к переводам. Его учителя – Сергей Шервинский, Илья Сельвинский, Павел Антокольский, а старшие друзья – Арсений Тарковский и Аркадий Штейнберг. Десятилетиями подённого труда стирал Ревич грань между понятиями поэт и переводчик, создавая единую творческую систему. И речь не о виртуозной технике версификации, не о словаре и не о второй иноязычной жизни оригинальных стихов, мотивов, тем или образов. Речь о том, что переводы как бы вживаются в поэта и становятся его дыханием и органикой, частью кровеносной системы, питающей кислородом собственные стихи, отчего внутренний мир делается более полнокровным и крепнет дух, который, как известно, дышит…
Этому учит опыт переводов великих поэтов.
– Только великих и стоит переводить, – повторяет Ревич, глядя голубыми когда-то глазами в упор, с прицелом.
«Стрелок, точно, командир стрелкового батальона», – вспомнилось мне.
– Нельзя размениваться на середняков, нечего себя опускать. Себя надо только поднимать, только тянуть и тянуться до великих, до гениев, – уже пафосно припечатывает он.
И сам он – глыба.
Боговдохновенная глыба.
Личностные параметры Ревича и его место в иерархии имён, в сетке поэтических координат пока ещё – при жизни – не определены.
Это – работа времени.